Львиное сердце. Под стенами Акры - Пенман Шэрон
Генрих и Андре не раз говорили Ричарду то же самое, но король поймал себя на мысли, что это утверждение куда убедительнее звучит из уст человека, не являвшегося ему другом.
Стоило разнестись вести, что Изабелла рожает, лорды-пулены начали стягиваться во дворец, и в большом зале повисла атмосфера напряженного ожидания. Генрих был слишком погружен в собственные переживания, чтобы это заметить, но Ричард заметил. Король знал, чего они боятся и о чем перешептываются — что станется с их государством, если ребенок родится мертвым, а мать тоже не выживет? Страх был вполне обоснованным, потому как родильная палата являлась для женщин местом столь же опасным, как поле боя для мужчин. Генрих же хоть и был мужем их королевы, богопомазанным правителем не являлся, поскольку коронован еще не был. Изабелла тоже, но она имела законное право на наследование трона, а вот граф — нет.
Беспокойство лордов оказалось заразительным, и после скромного ужина, оставшегося по большей части нетронутым, Ричард выскользнул из зала. Сумерки уступали место ночи, и воздух холодил разгоряченную кожу. Убывающая луна еще не взошла, но внутренний двор купался в звездном свете. Король опустился на мраморную скамью, расстроенный не оставляющей его усталостью — когда же он снова почувствует себя таким, как прежде? Не желая думать о затянувшемся испытании Изабеллы, ни о флоте, отданном на волю непрощающего Греческого моря, монарх обрадовался развлечению в лице одной из фламандских борзых Жака д’Авена. Джоанна забрала своих чирнеко с собой, но большие собаки Жака избежали морского путешествия, так как Изабелла и Генрих предложили взять их себе. Ричард нежно потрепал пса за обвислые уши, но присутствие животного навевало мысли про Жака и всех тех, кто отдал жизнь во имя Христа. Благородные призраки выплывали из тени, напоминая о том, сколь многие не вернутся домой.
При звуке шагов государь вскинул голову. Шел Генрих, держа в руке фонарь. Но фонарь ему не требовался, потому как весь двор осветился от одной улыбки молодого человека.
— Изабелла отдыхает, — сообщил он. — После того как родила чудесную девочку.
От облегчения Ричард на миг лишился дара речи.
— Я так рад, Генрих! Рад за вас обоих!
— Мне хотелось тебе первому сообщить, но как только все в зале увидели мое лицо, слов не потребовалось. — Генрих поставил фонарь на скамью, но сам был слишком взволнован, чтобы сидеть. — Мы собираемся назвать ее Марией в честь обеих наших матерей. Я думал, что новорожденные младенцы все красные, сморщенные и лысые. Но Мария похожа на маленький цветочек с пушистой шапочкой из темных волосиков, точь-в-точь как у Изабеллы.
— Наше пребывание в Святой земле сильно отличалось от того, что мы себе представляли. Но самым большим сюрпризом стало твое отцовство! — заметил с улыбкой король, и Генрих громко расхохотался.
— Скажи мне, какой предсказатель, что в Утремере я женюсь на вдовой и беременной королеве, я бы счел его полоумным как мартовский заяц! — Граф снова рассмеялся, потом продолжил: — Должен признаться, дядя. Я молился, чтобы Изабелла родина дочь, а не сына.
— Тебе не стоит ощущать вину за это, Генрих. Вполне естественно, что тебе хочется увидеть королем своего собственного сына.
— Я думал, что смог бы полюбить сына Конрада, потому как стал бы единственным отцом, который ему известен. Но что, если я ошибался и возненавидел бы его за то, что у него преимущество перед моими кровными сыновьями? Казалось, гораздо проще — и безопаснее, — если жена родит дочь. Разумеется, я не говорил Изабелле о своих сомнениях. — Генрих примостился на краешке скамьи. Энергия до сих пор так бурлила в нем, что он казался златоперым соколом, готовым в любой миг взмыть в небо. — Но когда повитухи оставили нас в конце концов наедине, супруга призналась, что тоже молилась о дочери!
Ричард решил, что кузина Изабелла либо слишком сильно любит его племянника, либо очень умная молодая женщина. В любом случае перспективы нового брака выглядели превосходно.
— Ты правильно выразился, парень: проще и безопаснее. И готов побиться об заклад, что, когда я вернусь в Утремер, ты предъявишь мне собственного сына.
— Вернешься? Ты не шутишь, дядя?
— Нисколько. — Изумление Генриха удивило Ричарда. — Я не исполнил обета взять Иерусалим. Не заключен и мир. Мы договорились о перемирии всего на три года и восемь месяцев. Неужели ты думал, что когда война с сарацинами возобновится, я брошу тебя на произвол судьбы?
Графа переполняли чувства.
— Ты даже не представляешь, как много это для меня значит! Я считал, что с отплытием твоим домой мы распрощаемся навсегда. Ты веришь, что Иерусалим можно вернуть? — Молодой человек пытался справиться с волнением, но хотел быть честным с дядей. — Но ведь возвращаясь, ты разве не подвергнешь опасности собственную державу?
— Мы не смогли отвоевать Иерусалим, потому что сарацины объединились, чего не было во время первого взятия города христианами. Не имей мы врагом Саладина, не ставь нам Бургундец и Бове подножки на каждом шагу, наши шансы на успех значительно бы возросли. Саладин — великий правитель, но как обмолвился он сам в разговоре со мной, уже не молод, а его брат куда способнее его сыновей. Но к моменту моего возвращения его империя вполне может быть разодрана на куски. Что до моей собственной империи, то тут все не просто, но отстоять ее можно. Я начну с того, что вселю страх божий в Джонни. Потом Филиппу придется усвоить урок, что за предательство приходится платить дорогую цену. — При мысли об изменнике-брате и бессовестном французском монархе, лицо короля помрачнело. Но через секунду он улыбнулся племяннику: — С тобой вместо Конрада в качестве союзника и без французов, которые будут нам мешать, у нас, полагаю, все получится!
Пьер и Жан де Пре, как могли, оттягивали отъезд, страшась перспективы покинуть Утремер, оставив брата пленником сарацин. Они обсуждали даже возможность задержаться до весны, но обоих в Нормандии ждали семьи. Скрепя сердце оба согласились отплыть вместе с Ричардом, и день этот быстро приближался. Король хлопотал, раздавая свои гигантские долги и обустраивая конный транспорт для Фовеля и арабских скакунов. Он отправил глашатая объявлять по улицам, чтобы все его кредиторы пришли во дворец, уплатил жалованье гарнизону Аскалона, каменщикам, восстанавливавшим стены Яффы, торговцам за провиант для армии. Узнав от Балдуина де Бетюна, что Ричард собирается отплыть к концу недели, братья де Пре раздали собственные долги и сообщили хозяину гостиницы о намерении съехать из комнаты через два дня. Они направлялись на рынок, купить медальоны со св. Денисом, на день которого намечено было отплытие, когда их срочно вызвали к государю.
Рыцари поспешили во дворец, лелея проблеск надежды. В прошлом Ричарду дважды удавалось передавать им весточки от брата, а в Яффе король обещал попросить аль-Адиля доставить их письмо к Гийому. Как ни печально было уезжать, не зная, какая судьба ждет пленника, гораздо хуже отплыть, не попрощавшись с ним. На входе в большой зал им сообщили, что Ричард ждет в соларе, и они взбежали по лестнице наверх. К их удивлению, дверь открыл лично король. Плечо брата частично загораживало Жану обзор. Ему показалось, что позади Ричарда стоит Генрих, и он удивился, почему им не пришла в голову мысль попросить графа передать послание Гийому — Генрих славится своим добросердечием, да и в отличие от Ричарда располагает временем. Но тут брат удивил его, ринувшись мимо короля в глубь солара. Ошеломленный таким нарушением приличий, Жан забормотал было извинения по поводу поведения Пьера. Но Ричард только рассмеялся и распахнул шире дверь, позволяя Жану разглядеть человека, которого стискивает в медвежьих объятьях Пьер. Издав хриплый вопль изумления, Жан устремился вперед и тоже обнял Гийома.
Следом разразился сущий бедлам, потому как все трое братьев говорили одновременно, смеялись, плакали, от души хлопали друг друга по спине. Ричард и Генрих с улыбкой наблюдали за встречей. Гийом заметно похудел, некогда округлое лицо казалось впалым и заострившимся. И еще он показался их испытующему взгляду постаревшим. Но юмор его никуда не делся, как и громкий, веселый смех.
