Михаил Громов - В небе и на земле
Отплыв метров десять, мы увидели, что личный состав крейсера вышел на палубу проститься с нами. Народу было так много, что крейсер даже наклонился в нашу сторону. Экипаж провожал нас очень тепло, с криками «ура».
Эсминец, на который мы пересели, подошёл ближе ко льду и остановился в нескольких метрах от кромки. Здесь мы стали с нетерпением ждать прибытия нашего советского ледокола. В это время мы заметили, как в лёд вошёл маленький пароходик, на борту которого было написано «Громов». Он врезался в лёд и пошёл прямо на Архангельск. Мы вспомнили свой девиз: «Вперёд и только по прямой!».
Но вот показался и ледокол. Он бережно подошёл к эсминцу и начал швартоваться к его борту. Я не дождался окончания этой операции и спрыгнул от нетерпения на палубу ледокола. Необыкновенное чувство охватило меня. Я хотел как можно скорее увидеть кого-нибудь из наших советских людей. На борту, куда я спрыгнул, никого не было. Тогда я поднялся к капитану и мы, с непередаваемой радостью, поприветствовали друг друга. Быстро улеглись вопросы и ответы, и я попросил капитана отплатить англичанам за их внимание и любезность таким же вниманием и любезностью, побыстрее разместив их на ледоколе.
– Сейчас всё будет сделано, Михаил Михайлович.
Но «сейчас» оказалось чисто «русским»: пока четверым англичанам, направлявшимся к нам в СССР по каким-то, неизвестным нам, делам, предложили посидеть в столовой. Это была неприятная картина. Я ещё раз обратился к капитану с просьбой поскорее устроить командированных. Мы все старались загладить нерасторопность и непредусмотрительность, объясняя это тем, что на ледоколе ремонт, что поздно пришло распоряжение и прочим враньём.
В конце концов ледокол доставил нас в Архангельск. Так же, как и мы, англичане несколько дней ждали возможности вылететь в Москву. Наконец нам (лётному составу) была предоставлена возможность долететь на Ли-2 до одного из аэродромов дальней авиации. Там пришлось пробыть ещё сутки. Как в Архангельске, так и на этом аэродроме, мы были приятно поражены удивительным спокойствием людей, как бы привыкших к такой обстановке. Полное впечатление мирного времени. На аэродроме, в столовой генералы перед обедом выпивали по сто грамм водки и так сытно кушали, что некоторых своих знакомых я нашёл даже поправившимися.
Я горел нетерпением поскорее попасть на фронт и поэтому торопил командира дивизии поскорее переправить нас в Москву.
* * *
Было 1 декабря 1941 года, когда мы, наконец, прибыли в Москву и остановились в Наркомате авиационной промышленности.
Я тут же позвонил в секретариат Командующего ВВС с просьбой принять меня для назначения и прохождения дальнейшей службы. Ответ был: «Завтра». После такого ответа я был свободен 24 часа, которые нужно было чем-то заполнить. По телефону я нашёл лишь своего зама И.М.Гиллера, который был очень привязан ко мне и любил меня. Он немедленно примчался и, конечно, хотел и дальше работать со мной, где бы я ни был. Это был человек, который не мог существовать на свете без кипучего дела. Со мной оставались Юмашев и Байдуков.
Тут я вспомнил, что, отправляясь в США, оставил в Москве свою собаку, сеттера Дину, одной женщине по фамилии Амелунг - страстной любительнице борзых. Ей я оставил Дину потому, что она понимала собак лучше, чем иногда можно понять некоторых людей. Конечно, я немедленно отправился к ней и был встречен Диной с такой радостью, которую могут оценить и понять далеко не все люди. Эта искренность далеко не всем нравится, как ни странно. Поблагодарив хозяйку, которая была в восторге от Дины, от её ума, деликатности, послушания и т.п., я взял собаку с собой в Наркомат. Там положил ей коврик и сказал, что это - её место. Этого было достаточно, без всяких напоминаний.
Утром, когда я проснулся и посмотрел на Дину, а она - на меня, я сразу понял, что она давно ждёт момента, когда я открою глаза. Но она прекрасно знала, что не имеет права покинуть своего места. Если бы кто увидел её взгляд, моливший о разрешении подбежать ко мне с лаской, то, я уверен, он не выдержал бы, а, главное, понял бы, что нельзя было не сказать ей: «Ну иди ко мне, моя красавица». Она сорвалась с места и тут уж никто не смог бы усомниться в её радости: ведь её «божество» к ней расположено, одобряет и разделяет с ней её чувства.
В Наркомате с первого дня она почувствовала себя хозяйкой дома. Когда пришёл почтальон, я тут же его предупредил, что выходить нужно только вместе со мной.
Дина была сеттер-лаверак. Знатокам этим много сказано. Но у неё была особенность в поведении, которая совершенно не свойственна этой породе. Она всех встречала с лаской, но уйти можно было только в присутствии хозяина дома. Иначе Дина мгновенно хватала уходящего около двери, преимущественно за шею. Причём этому её никто не учил. У Дины аж глаза горели, когда чужой человек выходил через дверь!
Когда я её приобрёл, вытащив из ужасных условий, ей был один год, но она уже была блестяще дрессирована и воспитана. Как-то у меня дома собрались знатоки. Диночку водили по большой комнате на поводке, рассматривали, гладили, ласкали: она всё принимала с вежливостью и оживлённостью, как и подобает хорошей «хозяйке» дома. Но когда все начали прощаться и направились к двери, то, несмотря на моё предупреждение, она чуть было не схватила одного из гостей за ногу. От кого в ней была такая наследственность, так и не удалось выяснить. Это было чудо обаяния, ума и красоты - зверь, которого нельзя забыть.
Чтобы понять это моё чувство, нужно общаться с животными. И начать это общение нужно в детстве. Оно помогает пониманию преданности и приносит удовлетворение многообразием проявлений.
* * *
«Завтраки» с приёмом продолжались уже несколько дней, и я решил позвонить А.Н.Поскрёбышеву (Поскрёбышев Александр Николаевич (1891-1965) - генерал-лейтенант госбезопасности, заведующий канцелярией И.В.Сталина.). Я рассуждал так: раз нас посылал в Америку Сталин, так как без него никто не принимал решения о подобных командировках, то и доложить нужно ему. Поэтому я попросил Поскрёбышева:
– Сообщите, пожалуйста, товарищу Сталину, что мне хотелось бы доложить ему о результатах командировки в Америку и получить назначение на фронт.
– Хорошо, - ответил Поскрёбышев, - я сейчас доложу.
И я услышал в трубке:
– У телефона - Сталин.
Это было настолько неожиданно, что я даже не помню, как поздоровался.
– Хотелось бы доложить о командировке и получить скорее назначение. Три дня не могу этого добиться.
– Хорошо, приходите к 13 часам.
Я прибыл в Кремль и тут же был принят.
– Ну, что касается Америки, то меня это не интересует, а вот какое Вы хотите назначение? - сказал Сталин.
