Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
— Спасибо. Все эти сведения для нас чрезвычайно ценны. Но как же нам поступить с вами? Может, останетесь у нас?
— Рано, Андре. Не имею права.
— Тогда надо инсценировать ваш побег. Я сейчас позову начальника штаба. Он мастер на такие трюки.
— Но он человек надёжный?
— Совершенно. За него я ручаюсь головой. Он ненавидит фашизм, умеет молчать и отчаянно храбрый, как все русские.
— Ладно. Вызовите его.
Через несколько минут на пороге появился знакомый Генриху маки в немецком мундире.
— Вот что, друг, мы поймали не того, кого надо, и сейчас должны исправить свою ошибку, но так, чтобы об этом знали только ты да я. Вначале познакомьтесь — это тот офицер, который приезжал ко мне в Ла-Травельса. И об этом знаем лишь ты да я.
Широко улыбаясь, Мельников крепко пожал руку Генриха. Тот скривился.
— Больно? А глаз не болит? Не думал я, что это вы!
— Так этот синяк я получил от вас?
— От меня, — Мельников виновато вздохнул, взглянул на свой кулак и укоризненно покачал головой.
Объяснив свой план инсценировки побега, Андре Ренар вопросительно взглянул на своего начальника штаба.
— Единственный выход! А инсценируем все так, что комар носа не подточит. Это я уже беру на себя. Только не покажется ли командованию дивизии и гестапо подозрительным, что из всех задержанных спасся лишь Гольдринг? Может, для компании выпустим девушку и шофёра? Пропагандиста, признаться, мне жаль отпускать.
— Бертину Граузамель! — даже подскочил Генрих. — Да вы знаете, с какой целью она послана во Францию и что она собой представляет?
— Мы ещё не допрашивали её, но я думаю, что женщину… — взглянув на Гольдринга, Мельников замолчал, потрясённый выражением его лица.
— Вчера, когда мы выехали, — произнёс Генрих раздельно, — я дал себе слово, что Бертина Граузамель не доедет до места своего назначения. И не называйте её девушкой, женщиной. Это эсэсовка, она приехала сюда с полномочиями установить в лагере спецрежим.
Генрих рассказал всё, что знал о Граузамель.
— Мы будем судить её судом народа, — сурово сказал Андре Ренар. — Мельников, прикажи отделить её от мужчин и внимательно сторожить… А Пфайфером тебе придётся поступиться, этот пропагандист теперь не причинит много бед. Сами события агитируют теперь лучше слов.
Почти час просидели Андре Ренар, Пётр Мельников и Генрих Гольдринг, обдумывая план побега. Когда Генриха снова привели в сарай, он увидел лишь Пфайфера и шофёра.
— А где же фрейлейн Граузамель?
— На допросе, — ответил шофёр.
Пфайфер сидел, понурив голову, неподвижным взглядом уставившись в пол. Руки его, как и у всех пленных, были крепко связаны за спиной. Красная повязка с белым кругом и свастикой, словно тряпочка, моталась на рукаве. Очевидно, допрос лишил пропагандиста надежды на более или менее счастливый исход.
— Герр Пфайфер, я хотел призвать вас к мужеству и сказать, что никогда не следует терять надежды, даже тогда, когда у тебя связаны руки и завтра тебя ждёт суд маки.
— Суд? Какой суд? — встрепенулся Пфайфер.
— А разве вам не сказали, что завтра утром всех нас будут судить партизанским судом?
Пфайфер, которого вопрос Генриха пробудил от апатии, снова понурил голову. Вся его фигура оцепенела.
— Как, по-вашему, герр Пфайфер, мы должны держать себя на суде? — Генрих подсел к пропагандисту.
— Всё равно, один конец. — Равнодушно, уже ни на что не надеясь, ответил тот.
— О нет, чёрт побери! Офицер армии фюрера должен умереть красиво. Я покажу им, как умирает настоящий ариец, и призываю вас к этому.
— Ариец не ариец, какое это имеет сейчас значение? А умирать? Разве не всё равно, как умирать?
— В своих речах вы призывали к другому. Так ведь?
— Трепать языком, конечно, легко, — зло бросил шофёр, — а мы, дураки, слушаем! Эх, мне бы сейчас кружку воды да сигарету в зубы, и тогда я, кажется, охотно проглотил бы и пулю маки. Тем более, что вооружены они нашими же автоматами. Выходит, и пуля будет немецкой! — криво улыбнулся шофёр.
Генрих поднялся, подошёл к двери и начал стучать в неё ногой.
— Тебе чего? — неприветливо донеслось со двора.
— Позовёте начальника караула.
— Обойдёмся и без него.
Генрих снова забарабанил в дверь.
— Чего ты там толчёшься?
— Я буду стучать, пока ты не позовёшь начальника караула, — зло крикнул Генрих.
— Герр офицер, герр офицер! Оставьте, умоляю вас, испуганно шептал Пфайфер, — они нас убьют.
За дверью послышались шаги, щёлкнул замок, и на пороге появился Мельников в сопровождении ещё одного маки.
— Чего тебе? — спросил начальник штаба.
— Можете нас судить, можете после суда делать с нами что угодно, но сейчас измываться над нами вы не имеете права! — почти кричал Генрих.
Пфайфер глазами, исполненными животного страха, глядел на маки.
— Кто над вами измывается?
— Со вчерашнего вечера нам не дали ни капли воды, ни куска хлеба, до сих пор не развязали рук.
— На тот свет примут и с пустым желудком.
— Я требую воды, хлеба и сигарет! — кричал Генрих.
— Чего орёшь? — Мельников, сжав кулаки, подступил к Генриху. — Марш на сено! — приказал он и неожиданно толкнул пленного.
Генрих пошатнулся и упал.
В тот же миг Генрих зацепил правой ногой ногу начальника штаба, а левой ударил его что было силы пониже колена. Это был один из приёмов джиу-джитсу, которыми хорошо владел Генрих.
Мельников упал как подкошенный, маки, сопровождавший начальника штаба, подбежал к Генриху и с силой толкнул его прикладом в грудь. «Это уже сверх программы!» — подумал Генрих.
— Ну, погоди, я отплачу тебе! — проговорил Мельников и вышел.
Генрих поднялся, подошёл к двери и снова ударил по ней ногой.
— Ради бога! Сядьте! Из-за вас нас всех убьют! — вспылил Пфайфер.
— Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего!
Дверь снова открылась, и на пороге появились те же, Мельников и маки. Позади них стояла женщина, которая держала в руках три куска хлеба, кувшин с водой и чашки.
Мельников с автоматом в руке остался у двери, а его спутник стал развязывать пленным руки.
— Ешьте, только побыстрее, нам некогда с вами нянчиться! — нетерпеливо крикнул Мельников.
— А мы вас не задерживаем! — с издёвкой ответил Генрих и, откусив кусочек хлеба, запил его глотком воды.
После вкусного обеда, которым его угостили Андре Ренар и этот же Мельников час назад, чёрствый хлеб буквально не лез Генриху в горло. Шофёр и Пфайфер мигом проглотили и хлеб, и воду, а Генрих все ещё дожёвывал свой ломоть.
