Альберто Васкес-Фигероа - Уголек
Этот громадный кусок жира и грязи в видавшем виды кресле представлял собой странное зрелище — огромные руки, гигантское воспаленное яйцо, выпирающее между дряблыми бедрами, он сидел, всеми покинутый, на вершине дюны, готовой с минуту на минуту окраситься в новый цвет, а всего в сотне метрах от него лежал корабль, к которому уже начал подступать прилив.
Бессмысленно было задаваться вопросом, что происходит в эти мгновения в его голове — ведь скорее всего, там не осталось ни единой мысли, как у акулы, бьющейся в воде и не способной при этом вцепиться зубами в добычу или продвинуться хоть на сантиметр, как бы она не била хвостом.
Он уже был мертв и знал это. Мертв, хотя пока еще дышал и будет еще дышать несколько часов, поскольку ужасный капитан Эвклидес Ботейро не мог прожить самостоятельно, а если бы попытался вернуться на «Сан-Бенто», то ему пришлось бы потешно катиться вниз, как арбуз.
Капитан собрал в кулак остатки достоинства, скрытые в самом потаенном уголке его совести, и это на некоторое время помогло, но вскоре его охватила необъяснимая жалость к самому себе, он закрыл глаза и позволил слезам катиться по чумазым щекам.
Ночь на вершине дюны была долгой, сначала жутко темной, а потом, когда взошла луна, слегка посветлело. Компанию ему составляли лишь рокот волн, мягкая песня ветра и жалобный скрип досок «Сан-Бенто» — корабль, лежащий на берегу, походил на огромного кита, под собственным весом распластавшегося на песке.
Капитану больно было слушать агонию своего корабля, ведь хотя тот был самым грязным, вонючим и ветхим из всех бороздящих океан судов, но все же его единственным домом, королевском убежищем, единственным, чем он действительно обладал.
На заре он одолел усталость и проснулся с первыми лучами солнца, пробудившими вшей, а когда стал искать глазами навес, оказалось, что тот воткнут на расстоянии в десять метров и теперь отбрасывает тень на мальчугана, сидящего на песке и пристально наблюдающего за капитаном своим единственным глазом.
— Вернулся значит, чтобы посмотреть на мою смерть, — хрипло пробормотал португалец и после молчаливого кивка добавил: — Но все равно останешься одноглазым на всю оставшуюся жизнь.
— Уж лучше я буду одноглазым, но живым, а вы — просто жирный боров, которому солнце скоро иссушит мозги... — паренек помахал перед капитаном Эвклидесом Ботейро флягой, стоящей у его ног, и сухо добавил: — В полдень вы предложите мне глаз в обмен на глоток воды.
— Вот же мелкий сукин сын.
— У меня был хороший учитель.
Больше они не произнесли ни слова, лишь молча сидели друг перед другом — один плавился под палящим солнцем, а другой оставался неподвижным, словно превратился в каменного истукана, и только наполненный безграничной ненавистью глаз выдавал, что он жив.
Отчаянная агония жирного и смердящего Эвклидеса Ботейро, капитана «Сан-Бенто», длилась три долгих дня, и за это время он ни разу не пошевелился, лишь закрывал глаза, чтобы поплакать, и открывал их, чтобы посмотреть на своего мучителя или бросить редкий взгляд на выпотрошенный корпус корабля.
Он умер, когда зеленые и кристально чистые морские воды мягко проникли в самое сердце корабля через многочисленные дыры, из-за которых он здесь и лежал, и капитан встретил смерть, хоть и ужасную, но все же не достаточно, чтобы компенсировать весь вред, причиненный миру его существованием.
Юнга, который почти не шевелился, а лишь время от времени отхлебывал из фляги, еще пару часов смотрел на огромное тело, тут же начавшее разлагаться, и когда миллион мух навели его на мысль, что он больше не выжмет ни капли сладкой мести, парнишка медленно поднялся на ноги и пустился вдогонку за своими товарищами по мучениям.
Остов гниющего корабля и гора жира, тающая под яростным тропическим солнцем, навсегда остались там тревожным монументом человеческой злобе.
3
Вдали от побережья с его освежающими ветрами солнце, отражаясь от суровой белизны дюн, нещадно палило, так что ни негритянка Уголек, рожденная в жаркой и влажной Дагомее, ни даже пастух Сьенфуэгос, много дней и недель проведший в утлом каноэ посреди моря Карибов, не могли этого вынести и в конце концов решили спать днем и идти ночью.
По всей видимости, дожди здесь не шли уже много лет, и воздух, сухой и пыльный, обжигал ноздри и обманывал зрение, поскольку в плотной дымке невозможно было что-либо различить уже на расстоянии лиги, так что от рассвета до заката они пребывали в ловушке этого магического места, не позволяющим отличить реальность от миража. Жить здесь было все равно что грезить о жизни, а спать и видеть сны — единственным способом оставаться живым.
А от заката до рассвета появлялись призраки, поскольку слабый свет звезд играл на поверхности дюн и скрывал агрессивные кактусы с ужасными шипами, появляющиеся откуда ни возьмись и вызывающими у неосторожного путника крик боли или громкое ругательство.
Можно было подумать, что хитроумная природа специально выбрала эти высокие, плоские и незаметные колючие преграды, чтобы превратить эту землю в самую негостеприимную на планете и помешать смельчакам раскрыть ночью ее секреты, которые оказывались недоступны днем, под палящим солнцем.
Но что за нелепые секреты могли скрываться под огромной грудой раскаленного песка?
— Никакие, — твердо ответил канарец на вопрос Уголька. — Это всего лишь каприз природы, ее веселит, что рядом с зеленым и влажным островом, где буйствует жизнь, она могла создать этот образчик полыхающего ада, — он беспомощно развел руками. — Просто чтобы поиздеваться над нами.
— Ты часто говоришь о море, земле, облаках и звездах так, словно о живых существах с собственной волей и разумом, — заметила негритянка. — Но это же нелепо.
— Ты думаешь? — удивился Сьенфуэгос. — А мне кажется, что куда глупее воображать, что это бездушные силы природы, действующие без всякого плана, которые не могут нас выслушать, составить компанию или разделить печали. Я вырос в горах Гомеры и понял, что иногда дни с самого начала становятся грустными, а иногда — веселыми. Как и море меняет настроение за какие-то несколько минут, а облака радуются или сердятся, когда их подгоняет ветер. Я столько времени провел в одиночестве, и если бы не был уверен, что могу с ними поговорить и буду понят, то просто сошел бы с ума.
— Ты уж точно с ума не сойдешь, — убежденно заявила африканка. — Уж разума у тебя хоть отбавляй, но раз тебе приятно думать, что природа тебя слышит, то пускай так и остается, потому что сменить «Сан-Бенто» на этот песок — это как выпрыгнуть со сковородки прямо в огонь.
