Артур Дойл - Дядя Бернак
Их было трое в комнате — мой старый знакомец и два новых пришельца. Лесаж стоял у стола с той же засаленной книгой в руках и совершенно спокойно смотрел на меня. В его глазах отражалась насмешка; в них порою светилось торжество человека, разбившего по всем пунктам своего противника, который теперь принужден был бездействовать.
Около него на ящике сидел человек лет пятидесяти с лицом аскета. На его желтом лице виднелись глубоко вдавшиеся глаза, резко очерченные губы; кожа его, изборожденная морщинами, спускалась складками с резко выдававшегося подбородка. Он был одет в костюм табачного цвета, причем длинные ноги его поражали своей худобой. Он с грустью покачивал головой, глядя на меня, и я читал утешение в его, казалось, безчеловечных глазах.
Третий, Туссак, положительно устрашал меня! Это был колосс коренастого сложения, с непомерно развитыми мускулами. Его огромные ноги были искривлены, как у обезьяны; вместо рук у него были громадные лапы, которые всё время держали меня за шиворот. Было что-то животное во всей его внешности; борода начиналась от глаз и совершенно скрывала выражение его лица, ускользавшее от вас, потому что всклоченные волосы торчали во все стороны, как солома. Взгляд его больших черных глаз переходил с меня на его приятелей. В нем я читал свой приговор. Если те двое были судьями, я не мог дальше сомневаться, кто был палач!
— Когда он пришел? Чем он занимается? Как он мог найти это убежище? — спросил тот, кто, казалось мне, был на моей стороне.
— Когда он только что подошел сюда, я принял его за вас,— ответил Лесаж,— в такую адскую ночь вряд ли можно было рассчитывать встретить кого-нибудь другого на болоте. Поняв свою ошибку, я запер дверь и спрятал бумаги в камин. Я совершенно упустил из виду, что он мог видеть всё это через щель в двери, но когда я вышел, чтобы указать ему дорогу, мне сразу бросилась в глаза эта щель. Я более уже не сомневался, что он видел мои действия, и, конечно, они возбудили его любопытство настолько, что он не перестанет думать о них и сделает попытку разъяснить всё себе. Я вернул его в избушку, чтобы иметь время рассудить, что делать с ним.
— Черт возьми! Пара ударов этого топорика и постель в самом покойном углу соляного болота исправят всё происшедшее,— сказал Туссак, сидевший рядом со мною.
— Совершенно верно, мой милый Туссак, но к чему же сразу открывать свои козыри? Надо быть более разборчивым и сообразительным!
— Что же было дальше?
— Первым делом моим было узнать, кто этот Лаваль.
— Как вы назвали его? — вскрикнул старик.
— Он назвал себя Луи Лавалем. Я повторяю, мне необходимо было убедиться в своем предположении, видел ли он, как я запрятал бумаги. Это не только было важно для нас, но и, как видите, оказалось роковым для него. Я дожидался вашего приближения, и тогда только оставил его одного. Я следил за ним из окна и увидел, как он бросился в наш тайник. Когда мы взошли, я обратился к тебе, Туссак, с просьбой вытащить его из-за камина, и вот он лежит перед вами.
Красивый брюнет обвел всех взором, чувствуя одобрение товарищей, а старик вспеснул руками, бросая на меня суровый, неумолимый взгляд.
— Мой милый Лесаж,— сказал он, — ты положительно превзошел самого себя. Когда мы, республиканцы, ищем исполнителя наших замыслов, всегда умеем найти наиболее достойного. Признаюсь, что когда я привел Туссака к этому приюту и последовал за вами, то при виде чьих-то ног, торчавших из камина, так растерялся, что, обыкновенно сообразительный, никак не мог понять, в чем дело. Однако, Туссак сразу со своей обычной сметливостью понял, что его надо было схватить именно за ноги!
— Довольно слов! — проревел подле меня косматый великан,— всё благодаря тому, что мы много говорили и мало действовали, Бонапарт еще носит корону на своей голове или, вернее, голову на плечах. Расправимся с этим молодцом, да поскорее приступим к делу!
Нежные, тонкие черты Лесажа невольно манили меня к себе. Я в них искал защиты, но эти большие черные глаза смотрели на меня так холодно, с такой беспомощной жестокостью, когда он оборачивался в мою сторону.
— Туссак совершенно прав,— сказал он,— мы вверим ему нашу собственную безопасность, если позволим ему уйти со знанием наших тайн!
— Черт с ней, с нашей безопасностью! — воскликнул Туссак, дело совсем не в том, что мы рискуем не иметь успеха в своих планах. Это гораздо важнее!
— То и другое не менее важно и тесно связано одно с другим! Без сомнения, 13-й пункт нашего устава совершенно определенно указывает нам, как мы должны поступить в данном случае. Всякая ответственность слагается с исполнителя 13-го пункта.
Мое сердце повернулось при словах этого человека, поэта по внешности и дикаря по убеждениям.
Но я снова почувствовал, что не всё еще потеряно, когда человек с лицом аскета, мало говоривший до сих пор, но всё время не сводивший с меня глаз, стал выказывать некоторое беспокойство, некоторую тревогу.
— Мой дорогой Люсьен,— сказал он мягким, успокоительным тоном, кладя руку на плечо молодого человека,— мы, философы и мыслители, должны с большим уважением относиться к человеческой жизни! Нельзя так легко относиться к чужим убеждениям и насиловать их. Мы все совершенно согласны, что если бы не неистовства Мюрата…
— Я глубоко уважаю ваши взгляды и мнения, Шарль,— прервал его Лесаж,— вы, конечно, согласитесь с тем, что я всегда был услужливым и покорным учеником. Но я опять-таки повторяю, что здесь замешана наша безопасность, и что в данном случае нельзя остановиться на половине. Никто так не возмущается жестокостью, как я сам, однако же несколько месяцев тому назад мы вместе с вами присутствовали при убийстве человека с Боу-стрит, и ведь это было сделано Туссаком с такой ловкостью, что зритель чувствовал себя едва ли не хуже, чем жертва. В самом деле, нельзя было без ужаса слышать тот ужасный звук, который возвестил, что шея несчастного свернута. Если и вы, и я имеем достаточно характера, чтобы продолжать этот разговор, то я напомню вам, что ужасное дело было совершено по вашему внушению при менее уважительных причинах!
— Нет, нет, Туссак, остановись! — крикнул тот, кого они звали Шарлем; его голос утратил свои мягкие тона и перешел в какой-то визг, когда волосатая рука колосса снова захватила мою шею.
— Я обращаюсь к тебе, Люсьен, как с чисто практической, так и с нравственной точки зрения: не допускай совершиться этому делу. Пойми, что если всё повернется против нас, это злодейство лишит нас надежды на милосердие. Пойми также…
Последний аргумент, казалось, поколебал молодого человека, и его бледное лицо вдруг стало каким-то серым.
