Роже Нимье - Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя
— Я ж вам говорил, эти пески — гибель. Однако, я полагаю, вы не собираетесь перерезать мне глотку и потому…
— О нет, сударь! — с мольбой воскликнула Мари.
— И потому у меня есть к вам две просьбы. Это первая наша встреча во имя чести моей кузины. Остается вторая во имя чести ее подруги, что предполагает еще один поединок, на который вы даете мне вексель, а я, в свою очередь, обязуюсь погасить его в течение двух недель. К тому же вы намекали, что я не слишком умен, возможно, это правда, но мое самолюбие уязвлено. Поэтому есть виды на еще одну дуэль.
— Буду весьма обязан, однако мне предстоит путешествие по морю.
— А мне по суше. Но так или иначе пути чаще всего сходятся. Могу я узнать ваше имя?
— Шевалье д'Артаньян.
— Я Роже де Бюсси-Рабютен. Буду вам бесконечно признателен всю мою жизнь, раз уж вы ее не пресекли, за то, что вы спасли два этих юных существа. Язычники дурно обращаются с женщинами, и женщины этого не выносят. Но где Жюли?
Жюли только и ждала этого вопроса, чтоб выйти из тростника. Пустив волосы длинными прядями, она скромно семенила по раскаленному песку в своем белом платье, перехваченном в поясе розовым шелковым шнурком.
Добавим еще одну деталь: она потупила глаза.
Д'Артаньян в свою очередь надвинул шляпу на брови. Но все же успел заметить, что взгляд Мари был устремлен на него. В этом взгляде не читалось упрека, в нем сквозило нечто вопросительное, волшебно-голубое.
Но если наш гасконец знал все вопросы, которые может извергнуть пушечное жерло, то он не представлял себе, что может таиться в глубине мерцающего зрачка. И поэтому он обратился к своему раненому противнику с вопросом:
— Я вижу, вы тут под опекой. Могу ли я узнать, где ближайший порт, чтоб запастись ромом и оливковым маслом?
Юноша, которому Мари уже перевязывала кисть, отозвался с отменной любезностью:
— Основан римлянами, разорен в 730 и 940 годах сарацинами, восстановлен в 973 году, выдержал осаду коннетабля де Бурбона, мавров и герцога Савойского…
— Спасибо за историческую справку, но название?
— Сен-Тропез.
VIII. ЗЕЛЬЕ, КОТОРОЕ УКОРАЧИВАЕТ ЖИЗНЬ
Переход из Сен-Тропеза в Чивита-Веккиу «Жольетта» совершила за две недели.
Д'Артаньян все это время был поглощен одним только занятием: он молчал. И всякий раз после еды молча макал бисквит в красное вино. Эту привычку он позаимствовал у Атоса.
Только Атос размачивал один бисквит в двух бутылках испанского вина, а д'Артаньян довольствовался одним стаканом на два бисквита.
Лишь рассуждения Планше прерывали раздумье нашего героя.
Что же касается Планше, то пикардиец ударился в нравоучения, что становилось все явственнее по мере того, как он удалялся от Франции и был, таким образом, в состоянии лучше оценить родные края.
Он отметил, что рыба в Средиземном море, вопреки уверениям Романо, не так жирна, как та, что водится в Пикардии, и сделал отсюда вывод, что Средиземное море — не более, чем самый захудалый пруд.
В Генуе Планше ел некое подобие пельменей — куски теста, начиненного свининой, и пришел к выводу, что генуэзским свиньям не хватает фантазии.
В Чивита-Веккии его угостили тосканским вином, которое он тут же выплюнул, заявив, что оно отдает штукатуркой и бараном одновременно. По мнению Планше, штукатурка существует для покрытия стен, а баран — овец.
Планше обратил внимание, что в Риме все растет шиворот-навыворот: каменья статуй подернуты мхом, в то время как черепа обитателей этого города плешивы.
Тщетно твердил ему д'Артаньян о принципах уважения. Планше тряс головой, утверждая, что у Пресвятой Девы одни щеки куда приятнее на вид, чем лица здешних языческих божков вместе взятых. Меж тем следовало поды екать себе квартиру, что, впрочем, оказалось делом весьма несложным, поскольку летняя жара выгнала всех богачей из Рима, а всех бедняков заставила спать под открытым небом.
Траттория «Порфирио» на виа Джулиа была украшена улыбкой синьора Порфирио снаружи и веселым уютом огромного вертела и не менее огромного чана внутри.
На вертеле медленно вращался молочный ягненок. В чане под стеблями зелени поблескивала уха.
Любезно интересуясь минувшими веками, д'Артаньян возвел взор к старинной кладке потолка. Но это лишь заставило его дважды проглотить слюнки. Д'Артаньян не на шутку проголодался.
Он сел, разгладив на коленях салфетку и продемонстрировав при этом свои незаурядные зубы синьору Порфирио, который ответствовал улыбкой понимания, обнажив при этом собственные клыки.
После чего наш мушкетер проглотил тарелку супа, которой воспоследовали вторая и третья. После чего он атаковал барашка, позаботившись о том, чтобы четверть блюда досталась Планше, который занимался меж тем багажом.
Обед был завершен блюдом с трюфелями, затем с зеленым горошком, затем с творогом, затем, в-четвертых, а также, в-пятых, компотом.
Закусив, таким образом, со скромностью отшельника, он отошел ко сну.
В ту ночь д'Артаньяна посетили два сновидения.
В первом его святейшество предлагал ему кардинальскую шапку и командование своими войсками, отчего Ришелье в припадке ревности сделал нашего гасконца маршалом Франции.
Второе сновидение заключалось в том, что перина, на которой он спал, превратилась в Колизей. Было большое стечение публики, все волновались, и камни тряслись, что, впрочем, не поколебало устоев сооружения.
Эта не слишком приятная ситуация длилась до тех пор, пока д'Артаньян не очнулся на руках у Планше с головой, свешанной к тазу.
Он прохворал шесть дней. На первые пять дней Колизей перекочевал в его нутро с тем, чтобы превратиться на шестой в скромную церквушку, утратившую вскоре и колокольню, и паперть, и дом священника. К вечеру осталось всего два-три камня. Д'Артаньян стянул с головы ночной колпак, встал и зарядил пистолеты, намереваясь отбить у синьора Порфирио всякую охоту к кулинарным изыскам.
У Порфирио не оставалось никаких шансов уцелеть. Но случилось непредвиденное: за него вступился Планше.
— Сударь, этот человек невиновен. Если он что-то совершил, то по незнанию, и мы не можем подвергнуть его карамд ибо иначе errare tantum maleficium quid sapiens non habet[6].
Латынь у Планше была не самой высокой пробы, но он говорил с таким жаром, что критиковать его возможности не было.
— Помните ли вы, сударь, стебли той приправы, которые плавали в вашем супе?
— Более или менее.
— Ну вот. Так это была петрушка.
— Петрушка?
— Та самая трава, которую древние звали диким сельдереем. А известно ли вам, что писал по этому поводу Плутарх?
