Анна Антоновская - Ходи невредимым!
Улыбнувшись, Автандил рассыпался в благодарностях. Хорешани тут же позвала старшего повара и, к удовольствию Автандила, приказала устроить приятный пир для молодежи. Управительнице она мимоходом шепнула: «Не забудь позвать сыновей Ростома и соседку-хохотушку, которая, несмотря на веснушки и широченные бедра, ухитрилась понравиться Автандилу…»
Когда Русудан и Хорешани, накинув легкие покрывала, в сопровождении старого Отара вышли из дома, было уже за полдень. Необычайная тишина на улицах еще недавно веселого города щемила сердце… Понимая друг друга без лишних слов, подруги шли молча, да и предстоящее дело требовало большой сосредоточенности мыслей.
Старый князь Газнели, известный своим гостеприимством, сегодня особенно радовался гостям – и потому, что все были по душе ему, и потому, что есть чем похвастать: этот маленький Дато, как джигит, вскакивает на жеребенка и скачет, не замечая препятствий. Нельзя сказать, чтобы у деда при этом не дрожало сердце, но он тщательно скрывал страх и сурово покрикивал: «Держись прямее! Не трясись, как азнаур перед турниром!» Над этой княжеской заносчивостью любил подшучивать большой Дато так, что у князя глаза сверкали. Впрочем, всегда спор кончали кувшином доброго вина, которое князь любит распить с веселым зятем. Только поздоровавшись с молчаливой Русудан, настоятель Кватахеви уже понял: озабочена она чем-то серьезным и недаром пришла сюда. С каждым годом все больше притягивает его возвышенная княгиня… Да, господь благословил, и они связаны навек: у них общая любовь – Бежан! Ее кровь и плоть – его духовный сын… Нежность охватила сердце Трифилия. Милосердие божье! Ее сын – наследник его дум, чаяний, его богатства, его сана, его Кватахеви. Теперь не страшно умереть. И этого чистого отрока, умного мужа, сильного воина церкови дала ему прекрасная из прекрасных… Трифилий вздрогнул. Божий промысел! Ряса, как панцирь, защищает от земного соблазна…
И, отпивая из серебряной чаши прохладное вино, думал, любуясь Русудан: «Нет, не меняется божья красота, только побледнел слегка мрамор лица, и глаза излучают суровость, и холоднее руки».
Дастархан внесли в круглую комнату, где в глубине виднелся балкончик, нависший над садом, как ласточкино гнездо. И тут Хорешани вспомнила, что не видела новой куладжи маленького Дато. «Как?! – изумился Газнели. – Ведь голубые отвороты целый месяц оторачивала серебристым мехом прислужница!» И, подхватив дочь, увлек ее в другой конец Метехи. «Там задержит строптивца умная Хорешани столько, сколько надо», – усмехнулась Русудан.
Кресла, обитые фиолетовым бархатом, и полумгла располагали к таинственности. Чем дольше слушали Липарит и Трифилий, тем тревожнее становились они.
– Но, моя госпожа Русудан, – вступил в разговор Липарит, – Моурави невозможного требует… Царь повелел высшему Совету больше в Тбилиси не собираться. Дела войска решаются в Телави… Так же и другие дела царства. Кто осмелится ослушаться?
– Когда царь отменял высший княжеский Совет в Тбилиси, он не предвидел, что могущественные Мухран-батони, имеющие войска больше, чем имеет он, царь Кахети, оскорбленные им, отделятся. А кто не знает, что за Мухран-батони последовали Ксанские Эристави? Распадается царство, на радость шаху Аббасу! Отпадут от кахетинца еще многие приверженцы Моурави. Понимаешь, князь, какая опасность?
– Если Мухран-батони отложились, знаю – не изменят решение, пока царь не утвердит Моурави… А царь не утвердит…
– Об этом не думай, князь, – поспешно перебила Русудан, – Моурави никогда мелким самолюбием не страдал. На твой зов соберутся, ибо велико твое влияние на князей.
– Опять же любопытство погонит многих, – Трифилий благодушно расправил бороду, он понял: Саакадзе не допустит раскола и сражаться будет как Моурави, а не как прислужник Теймураза, и, стало быть, царству не угрожает смертельная опасность.
– Главное, следует остерегаться князя князей Зураба, – убежденно проговорил Липарит. – А он против царя не пойдет.
– С божьей помощью, пока и против Моурави тоже, – протянул Трифилий.
– Может, церковь вмешается?
– Церковь нельзя трогать. Опять же святой отец благословил решение царя. Лучше пусть могущественные фамилии сами встревожатся… Первый Зураб Эристави.
– Не встревожится Зураб.
– С божьей помощью, встревожится…
– Как так?! – нетерпеливо вскрикнул Липарит.
– Встревожится, если верная дочь царства, Русудан, жена Моурави, пожелает написать ему.
Все трое не решались прервать тягостное молчание. Но вот Трифилий, коснувшись нагрудного креста, настойчиво проговорил:
– Госпожа моя, к тебе взываем, напиши.
– Напишу… – со вздохом проговорила Русудан и поднялась.
Светский князь и церковный владетель в знак глубочайшего уважения склонились перед женой Моурави. Она удалилась, даже не попрощавшись с гостеприимным хозяином.
Сначала старик Газнели рассердился: пора заговоров для него давно прошла; вино и яства он с неизменной радостью предоставит дорогим гостям, но…
Хорешани обвила теплыми руками шею отца, и на столе вместо блюд и кувшинов очутились на круглой подставке вощеная бумага, киноварь и воск.
До полуночи скрипели гусиные перья – писали князьям. Шурша рукавом шелковой рясы, писал Трифилий. Покусывая губы, писала Хорешани. Сумрачно теребя ус, писал Липарит.
Но подписывал приглашения только Липарит. Без согласия католикоса настоятель Трифилий гласно не мог действовать.
Потом, под бурчание отца, Хорешани вызвала скоростных гонцов. Передавая каждому из них запечатанный воском свиток, она прибавляла по пол-абаза и, наградив кого подзатыльником, а кого рывком за чуб, посоветовала обязательно заглянуть в духан на обратном пути.
Осчастливленные великодушной княгиней, гонцы вихрем понеслись из Метехи за пределы городских стен и по пяти дорогам устремились к княжеским замкам.
А дом Хорешани наполняло благоухание цветов, сплетающихся над скатертью в яркие узоры. Молодежь продолжала пировать. Лишь Автандил догадывался, что пир не случаен, и он старался беспрерывно шуметь: тo лихо проносился в лекури, то, подражая обитателям высот и трясин, клокотал, рычал, квакал. От заливистого хохота у толстушки побелел кончик носа. И даже Бежан смеялся, нежно поглядывая на брата. Сыновья Ростома, так похожие на отца, сдержанно улыбались и в перерыве между танцами развлекали Магдану вежливым разговором о старинных витязях любви.
Магдана скучала. О счастье! В комнату впорхнула Циала, наряженная гаремной танцовщицей. Звеня дайрой и браслетами, извиваясь в сладострастном танце, она, изображая зарождение страсти, слала кому-то неведомому поцелуи.
