Том Шервуд - Адония

– А как ты зажгла костёр? – вопросом на вопрос ответил, подходя, Доминик. – Сила желания да радость души, ну и ещё способность к творчеству, – вот и всё. А это – мой подарок тебе.

Все посмотрели, куда простёр руку Доминик, и увидели, что холма из брёвен более нет, а сложены эти брёвна в ровную стену, и держатся друг на дружке твёрдо и прочно без всяких подпорок. Накрыта стена большим сероватым холстом, каким пользуются обычно художники. И Доминик плавно опустил руку, и холст мягкими волнами скользнул к подножью стены. И всем открылась стоящая вплотную к стене картина в огромной золотой раме. А на картине была мельница, и был водопад, и сидел на берегу с мечтающим лицом сероглазый художник.

– В этой картине – часть жизни моей, – проникновенно и тихо сказала Адония. – И в ангеле из приюта донны Бригитты. И в бокалах из Плимута. Спасибо вам, мои родные. Совсем недавно я и не подозревала ещё, что для живой души возможно подобное счастье.

Она закрыла глаза и откинулась на спинку кресла, и было видно, что действительно, слишком много всего.

Гости, пришедшие на долгожданный праздник, накрыли на стол. На изящном, филигранной работы серебряном низком треножнике покоилась тяжёлая, обыденная, чугунная сковорода, в которой шипело и потрескивало что-то огненно-красное, и видны были и фасоль, и спаржа, и крохотные кочанчики голландской капусты. На золотых блюдцах стоял отформованный пирамидками сладкий английский пудинг, и на таких же блюдцах темнела яблочная пастила. Свежайшие, горячие, хрустящие хлебцы дымились на продолговатом подносе и наполняли поляну волшебным своим ароматом. Серебряные тяжёлые вазы несли в себе многоцветные, обильные фруктовые гроздья. Изысканные, бёгтеревского фарфора приборы перемежались графинами, мерцающими янтарём и рубином, а также небольшими, в пол-пинты, амфорками. Доминик принёс свои палочки, на которых теперь были нанизаны и дружно шипели испечённые на углях грибы.

– Да, да, – произнесла вдруг Адония, но глаз не раскрыла, и все поняли, что она не обращается не к ним.

– Как давно это было, – произнесла Эсперанса, проведя рукой над столом. – Как редко мы теперь это помним.

– Всё-таки много милого было там, на Земле, – произнесла задумчиво Александрина.

– Прекрасно! – неожиданно громко сказала Адония и раскрыла глаза.

Все посмотрели на неё, а она попросила:

– Доминик, поставим ещё один прибор?

– Конечно поставим, – согласно кивнул Доминик и прибавил к столу шестое место.

– Мой подарок тебе, – загадочно улыбаясь, произнесла Адония и простёрла руки в сторону дома.

И да, послышались снова шаги, и на краю полянки появился со стариковской белой бородкой, но с очень юным лицом человек. Подмышками у него были прищемлены локтями два плоских квадратных предмета.

– Ты знала, – озадаченно спросил Доминик, – что сюда может прийти Иероним Босх?

– Я хотела этого, – тихим, наполненным радостной негой голосом ответила Адония.

– Мои благодарности! – Проговорил пришедший, – за приглашение в золотую компанию. И моё восхищение состоявшимся прекрасным и неожиданным разговором!

И великий художник поклонился Адонии.

Он приблизился к столу и водрузил на его угол принесённые с собою предметы. Первый он подал Доминику, кивнув опять-таки в сторону Адонии:

– От неё.

Сняв обёртку, Доминик недоверчиво-восхищённо покачал головой, потом поднял и показал всем небольшую картину, на которой невозмутимо шествовала рыба на птичьих ногах, из распоротого брюха которой высыпались золотые монеты, а за ней оснащённая клюкой кошка вела держащихся друг за друга слепцов.

– Я написал её в Плимуте, – дрогнувшим голосом сообщил Доминик.

Босх кивнул и подал второй предмет Адонии.

– От меня, – негромко сказал он.

Адония сняла обёртку и тихо вскрикнула. Потом медленно повернула картину к гостям. На ней был изображён стол в обрамлении невиданно густых кустов роз, а за столом сидели три прекрасные девушки с юными, светлыми лицами, и трое мужчин, на лицах которых были напечатлены покой, одухотворённость и счастье.

– Вечер, – сказал Доминик, и тотчас яркий свет зелёного солнца умерил сияние. Лёгкие, в изумрудных отсветах сумерки легли на поляну.

– Свечи, – сказала Эсперанса, и вокруг стола выросли высокие бронзовые канделябры, основа которых скрывалась в траве, а причудливо переплетённые ветви несли жёлтые, уютные свечные огни.

– Костёр, – добавил Клак-оун, и на углях прогоревшего огня появилась стопка нерасколотых чурочек, и над поляной поднялся и прибавился к огням свечей свет мирно потрескивающего костра.

– Вернисаж, – произнесла, словно фея, Александрина, и на ярко освещённой стене, над мельницей и ручьём устроились и засветились две принесённые Босхом картины.

– Музыка, – сказал Босх, и сверху, от невидимых в сумерках облаков, полилась мелодия, – нежная, лёгкая.

– Я вас люблю, – сказала Адония и глаза её засияли. – О, не хватает сердца, чтобы в нём поместиласьтакая любовь, – и всё-таки я вас так люблю.

Люблю.

3

Над головами светился зелёным овалом потолочный фонарь. В небесной дали, отчётливо различимые взору, белые неподвижные облака.

Двое обитателей волшебного дома лежали у бревенчатой стены, на двух покрытых малиновым ковром оттоманках. У противоположной стены, возле устроенного в её центре камина, высился мольберт с только что законченными портретами Клак-оуна, Александрины, Босха и Эсперансы.

– Не представлял, что можно испытывать такой восхитительный восторг, – негромко проговорил Доминик, – создавая что-нибудь для тебя, любимая. Творить, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе было интересно и радостно. О, как прекрасно говорить эти слова вслух для тебя, когда мы лежим на двух оттоманках у негромко потрескивающего огня в придуманном нами камине!

Между изголовий оттоманок стоял столик, и на нём желтела дощечка-подставка, а на ней утвердился железный судок. В судке был спрятан нагретый в огне камень, накрытый белой холстиной, и на холстине, – чтоб подольше не остывал, – чашечка горячего шоколада. Адония время от времени эту чашечку из судка вынимала.

– Изумительные у тебя получились портреты. Мне кажется, что они прекраснее живых лиц.

– Я скажу тебе, почему я не написал твой портрет. Это потому, что никогда, ни один портрет не сможет быть красивее твоего живого лица.

Адония с неуловимой улыбкой посмотрела в появившееся в её руке зеркало. Посмотрела, и улыбка исчезла.

– Доминик, – негромко сказала она. – А где шрамы?

– Хочется тебе вспоминать?