Том Шервуд - Адония

– Все уже знают, что мы прибыли, – ответил старик. – Но соберутся в трапезной только к вечеру. Сейчас никто не оставит ни работ, ни молитвы.

Покачнувшись и едва не упав, Адония ступила на берег. Старик, придерживая девушку за локоть и так же нелепо раскачиваясь, повёл её к белеющему в конце мола каменному строению. Смущённо проговорил:

– После стольких дней в море – по твёрдой земле ходить трудно…

– Где, – спросила Адония, озирая окрестности, – мне можно будет устроиться?

– Вот когда, – ответил старик, вводя её в длинный каменный дом, – осмотришь здесь всё, тогда и решишь. Поселишься, где понравиться больше всего.

– Почтенный отче, – сказала Адония, когда они вошли в аккуратную, скромно обставленную комнату. – Мне нужно исповедоваться.

– Облегчить душу – это главное дело, доченька. Посмотришь на братию, и, к кому сердце потянется – того и проси принять исповедь.

– Примите вы, отче.

– Прямо сейчас?

– Если можно.

Старик кивнул, произнёс вслух несколько молитв, присел на невысокую скамью и приготовился слушать. Однако Адония, как ни старалась, не могла произнести ни слова. Она лишь дрожала, как в лихорадке, и кусала неровно сросшиеся губы.

– Пойдём, – сказал старик, вставая, – пойдём, доченька, походим по острову. Подыши свежим воздухом, наполни глаза простором. Времени у нас, прости за напоминание, предовольно.

Они вышли из дома и двинулись по неширокой мощёной плоским булыжником дорожке. Спустя час, когда Адония повернула, огибая угол скалы, её взгляду открылась длинная, неровная линия серых коробок, обращённых маленькими, в решётках, оконцами в сторону моря.

– Что это? – внезапно остановившись и как будто испугавшись чего-то, спросила девушка.

– Западный край Эрмшира. Первое пристанище для наших гостей.

– В этих коробках…

– Да, доченька. Сюда помещаются те, кого мы привозим. Отъявленные, непримиримые. Вроде известных мне из твоих упоминаний Регента или Филиппа.

– И… Что?

– Они находятся в полном уединении по многу лет. Еда и вода им подаётся так, что они не видят самих подающих. Перед их глазами – лишь море да птицы. Что, подумай, совершается в преступной душе, когда глаза день за днём видят величественную красоту морского заката?

– А по скольку лет?

– Каждый – по разному. Однажды приходит день, когда гость обращается к приносящим еду… как бы понятнее… иным голосом. Приходит день, когда человеку больше всего на свете нужен человек.

– И что тогда?

– Тогда мы спрашиваем у гостя согласия и переселяем на другой, лесной остров, где шум прибоя не мешает вести беседы. К восточному берегу Эрмшира.

– И гость теперь каждый день видит красоту восхода.

– Именно так.

– Там – тоже коробки?

– Там – уже нет. Отдельно стоящие, из брёвен, домики-кельи. Там гость никого из соседей не видит. Он говорит только кем-то из братьев.

– Но из домика можно сбежать?

– О, нет. То есть, возможность имеется, но пока в человеке бодрствуют такие мысли, он не покинет западного берега. Ни за что.

– Кто же знает, какие мысли бодрствуют в человеке?

– Для братьев, проведших здесь жизнь – это открытая книга. Тем более, что, пройдя подобное…

– Подождите, отче! Вы хотите сказать, что некоторые из монахов…

– Разумеется. И не некоторые. Подавляющее большинство братии – это те, кого привезли когда-то сюда как отъявленных, кровавых злодеев. Те, чьи души… как бы выговорить на понятном тебе… излечились.

– Какая странная мысль. Преступника можно не наказывать, а… лечить?

– И можно, и нужно. Ах, если бы иметь возможность рассказать об этом всем тюремщикам на земле!

– Какой странный закон, отче.

– О чём ты?

– О дальнейшей судьбе… гостя. Отсюда можно бы было сбежать – но только в том случае, если удалось бы сбежать от себя.

– И к тому же, вообрази, что получает здесь человек взамен петли или топора, там, в большом мире!

Они некоторое время шли молча. Затем старик произнёс:

– Если желаешь, завтра можем взять лодку и отправиться к восточному берегу.

– Да, отче. Очень желаю.

Излечение

Утром следующего дня они уже стояли под старым дуплистым деревом на вершине большого холма. Внизу, на просматриваемых сквозь заросли деревьев полянах, виднелись небольшие бревенчатые домики.

– Ах, как бы хотелось поселиться здесь! – вздохнула Адония и глаза её наполнились слезами. – Устроить возле домика огород. Посадить овощи. Своими руками… Я никогда не видела, как растёт морковка. Только на кухне… И взять сюда мою собачку… И ах, если бы только ещё одно – ту картину, его портрет возле водяной мельницы!

– Но ведь собачку сюда допустить нельзя!

– Почему же?

– Место не то.

– Не понимаю.

– Видишь ли, за много веков здесь устоялось место всеобщего покоя и тишины. Никто, даже самые маленькие птички, не боятся здесь человека. Если ты поднимешь кверху ладонь, на неё тотчас присядет птаха – за крошкой хлеба. Доверительно, просто! А теперь представь, что по здешним полянкам забегает охотничья собака!

Адония, потупившись, молчала. Потом, снова вздохнув, подняла голову и одновременно подняла раскрытую ладонь. Тотчас что-то мелькнуло в воздухе, но, прежде чем на вздрогнувшую ладонь девушки опустилась маленькая пёстрая птичка, рука старика метнулась в карман и бросила на эту ладонь несколько хлебных крошек.

– Ведь это был бы обман, – тихо сказал он девушке, – если бы птица ничего не нашла бы в протягиваемой руке.

– Да, – выдохнула Адония, заворожённо смотря, как птаха, щекотно вцепившись коготками в её палец, ухватывает крошку маленьким, розовым внутри клювиком.

Через полчаса, когда они спускались по склону, Адония спросила:

– Как долго гость живёт в таком доме? Кто теперь решает, сколько ему здесь оставаться?

– Решает он сам, – ответил, вытирая пот со лба, усталый старик. – Когда на смену удовольствию от покоя и безмятежности приходит неспокойное чувство долга – гость переходит в общее жилище. Там, в центре, на главном острове – обычный, с обычным уставом и правилами, монастырь.

– И… Что дальше?

– Молитвы. Работа.

– Какая работа?

– Возделывать землю. Заготавливать пропитание для привезённых. Строить дома и дорожки. И, знаешь ли… Я говорил с братией. Ты можешь сразу поселиться в келье, в монастыре, и участвовать в общих работах. Здесь никто не воспринимает тебя как женщину.

– А как же меня воспринимают?

– Как страдающего ребёнка.

– Нет, отче. Я бы хотела поселиться не там.

– Где же?

– В серой коробке с окном на закат. И дать обет молчания – на пять, нет, на десять лет.

– Что ж, доченька. Здесь твоя судьба сложится так, как сама того пожелаешь.