Карл Май - В балканских ущельях
— О, ты знаешь все!
— Могу спросить тебя и об уста44. Слышал о нем?
— Кто ж его не знает!
— А сам ты его видел?
— Нет.
— Ведомо тебе, кто он?
— Тоже нет.
— А где его найти, знаешь?
— Это ведомо лишь посвященным.
— Я думаю, ты относишься к их числу.
— О нет, эфенди!
Я понял, что парень говорит правду.
— Ладно, вижу, что ты не такой уж пропащий, потому отменяю свое наказание.
— Но задержишь меня?
Вопрос непростой. Я сделал строгое лицо и ответил:
— Вообще-то мне надо тебя запереть. Но поскольку ты стал честным, я тебя отпускаю. Можешь идти.
— Господин, а лодочником я останусь?
— Пожалуй. Снимаю с тебя все свои наказания. Его лицо засветилось от радости.
— Эфенди! — закричал он. — Моя душа полна благодарности к тебе. Сделай еще одно одолжение, и я буду окончательно счастлив.
— Что же?
— Не говори Мюбареку о том, что я тебе сообщил.
Такую просьбу мне было нетрудно исполнить. В наших же интересах было, чтобы старец ни о чем не догадался. Чем меньше знал он о нашей осведомленности, тем больше шансов оставалось у меня, чтобы перехитрить его.
Я заверил лодочника, что буду нем как рыба, и он ушел весьма довольный таким удачным исходом этого интермеццо. Надо добавить, что последняя часть нашего разговора прошла вообще без свидетелей. Хозяина отозвали, и тот забрал с собой брата; ни тот ни другой не слышали ни слова. Остальные трое и так были посвящены во все секреты.
И только тут я заметил, что лошади окружены людьми с улицы, проникшими во двор через открывшиеся ворота. Все пытались выяснить, как это всадник может на лету затащить человека в седло. Или их интересовало нечто другое? Похоже, так оно и было. Халеф рассказал, что кто-то уже спрашивал его, не тот ли я хаким-баши, который подарил Небате двести пиастров и к тому же застрелил птицу Мюбарека.
Всего пятнадцать минут в конаке — и уже знаменитость! Это было нам не на руку. Чем меньше о нас говорили и обращали внимание, тем быстрее мы могли выполнить наше задание.
Я прошел внутрь здания. Оно было почти такое же, как и в Дабине, но только вместо плетеных стенок здесь стояли настоящие, кирпичные.
Турок отрекомендовал нас наилучшим образом — и мы были проведены в особую комнату, нам принесли воды, почистили нашу одежду и накормили, что было немаловажно, учитывая все предыдущие мытарства.
Оба брата ели с нами. Салфеток, или, как выразился Халеф, нагрудных занавесок, правда, не дали. Само собой, речь шла о краже, подробности которой обсуждались снова. При этом я думал о том, что так ни разу и не видел бежавшего вместе с преступниками тюремного надзирателя — остальных я знал в лицо. Поэтому я спросил Ибарека:
— Ты узнаешь тех трех воров, если снова их увидишь?
— Тут же!
— Значит, ты их хорошо рассмотрел. Можешь описать мне того, кто показывал фокусы? Он нам наверняка встретится, а я его ни разу не видел.
— О, его легко распознать. У него есть знак, который никуда не денешь.
— Какой?
— У него заячья губа.
— Этого достаточно. Больше можешь ничего не говорить.
— И про одежду?
— Не надо.
— А мне кажется, хорошо бы тебе знать, как он одет.
— Это только усложнит дело. Платье можно сменить. А вот заячья губа не даст спутать его ни с кем другим.
Тут вошел слуга и стал шептаться с хозяином, который явно смущенно и беспомощно поглядывал на меня.
— Что стряслось? — спросил я.
— Прости, господин, там, на улице хавасы.
— Они что-то имеют против нас?
— Похоже.
— Что же они хотят?
— Арестовать вас.
— Аллах акбар! — вскричал Халеф. — Пусть входят. Посмотрим, кто здесь побегает!
— Да-да, — согласился я, — но немедленно седлайте коней!
— Хотите бежать?
— Не исключено.
Хозяин вышел, а через открытую дверь ввалились шестеро до зубов вооруженных полицейских. Случилось то, чего я опасался. Среди них находился тот, кого мы встретили в кустарнике. Неудивительно — мы ведь ехали довольно медленно.
Они сгрудились возле дверей, и наш знакомец выступил вперед. Наверное, он испытывал большое удовлетворение от того, что мог командовать. Прежняя его флегматичность рассеялась как дым, он крикнул, стук ну в прикладом ружья об пол:
— Ну!
Одно это слово должно было повергнуть нас в ужас. Но никто не пошевелился. Мы продолжали спокойно есть.
— Ну! — повторил наш герой.
Не получив ответа, он подошел ближе и произнес с миной судьи Линча:
— Или я не расслышал?
И он получил ответ, которого не ожидал даже я. Маленький хаджи поднялся, взял тарелку, навалил на нее сваренный на десять персон жирный плов, протянул тому и произнес одно-единственное слово:
— Держи!
Оба какое-то мгновение смотрели друг другу в глаза. Запах любимого кушанья достиг ноздрей хаваса, его строгое лицо начало смягчаться. Губы против воли раскрылись, крылья носа и борода задрожали, а на губах заиграла улыбка — без сомнения, плов одержал победу.
Какой турецкий хавас устоит перед жирным пловом! Он отставил свое ружье, взял тарелку, обернулся к своим и произнес:
— Хотите?
— Да, да! — быстро ответили пять голосов.
— Тогда садитесь.
Остальные тоже отставили ружья и присоединились к товарищу. Забавно было наблюдать, как они важно ели — с физиономиями греческих мыслителей копались пальцами в жирном вареве, сворачивая его в шарики и запихивая подальше в рот. Хаджи между тем уселся на свое место с важной миной. Тут вошел хозяин. Увидев честную компанию за сворачиванием рисовых шариков, он мигом испарился.
Когда плов кончился, важный хавас вернул тарелочку.
— Благодарим вас! — изрек он, поставил ее на стол, снова встал в позу и произнес с видом римского диктатора: — Ну!
На этот раз я посчитал целесообразным откликнуться.
— Чего вы желаете? — спросил я коротко.
— Вас, — последовал еще более короткий ответ.
— Для чего?
— Отвести к забтие мюшири.
— А мы ему на что?
— Он оштрафует вас.
— За что?
— За избиение, которому я подвергся.
— Но ведь ты уже наказан. Нам-то там что делать? Если бы я стал описывать выражение его лица, то сей портрет наверняка явился бы украшением всех моих зарисовок пребывания в Турции. Но оно просто неописуемо. Он не в состоянии был вымолвить ни слова. Потом сделал грустную мину и закричал:
— Вы пойдете добровольно или нет?
— Нет.
— А силой?
— Нет.
— Аллах! А как же тогда?
— Никак.
Тут он растерялся. А ведь он называл себя самым сообразительным из своих товарищей! Но одно дело удержать в памяти трех светлых лошадей и другое — арестовать пятерых мужчин, которые не желают идти к забтие. Он сделал самое умное, на что был способен: прислонился к стене и приказал одному из своих:
