Мика Валтари - Золотое кольцо всадника
Веспасиан тяжело вздохнул и сказал:
— Дайте мне сейчас сто тысяч и можете выбросить мой прах в Тибр.
Разумеется, мы тотчас же собрали в его видавшую виды соломенную шляпу сто тысяч сестерциев, так что обед обошелся нам весьма дорого, к тому же еда ничем особым не отличалась. Веспасиан любил простые блюда и молодое вино из собственного погреба.
Чтобы сохранить свое высокое положение, я тратил массу времени и денег на строительство нового императорского амфитеатра, который должен был стать одним из чудес света. По сравнению с ним Золотой дом Нерона должен был казаться заурядным, перегруженным архитектурными деталями сооружением, возведенным награбившим сокровища молодым человеком.
И вот опять я отвлекаюсь от главной темы моего повествования. Почему? Я повторяю себе снова и снова, что сделать это надо решительно и быстро, как вырывают ноющий зуб, — тогда все будет кончено и наступит долгожданное облегчение. Ведь я ни в чем не виноват. Я сделал для них все возможное, и никто другой не смог бы сделать больше. Никакая сила на свете не в состоянии была спасти жизни Павла и Кифы. К тому же Кифа добровольно вернулся в Рим и даже не пытался найти себе тайное убежище, чтобы переждать опасность.
Я знаю, что теперь все называют Кифу латинским именем Петр, но я не могу привыкнуть к этому и предпочитаю его старое имя, ибо оно дорого мне. Петр — это прямой перевод имени Кифа и означает «камень». Именно это имя дал ему Иисус из Назарета. Но я не знаю и даже не догадываюсь — почему. Честно говоря, Кифа вел себя по-разному, бывал груб и раздражителен, но в глубине души был человеком добрым и отзывчивым — уж никак не твердым, как камень. Он был обыкновенным человеком, он, как и все, испытывал страх, который заставил его отречься от Иисуса из Назарета в последнюю ночь жизни Христа, а потом он испугался угодников в Иерусалиме, которые обвинили его в нарушении еврейского закона за то, что он ел из одной миски с не-обрезанными. Однако, несмотря на все его недостатки, Кифа был незаурядной личностью, и забыть его я не смог.
О Павле же теперь говорят, что он взял себе имя Сергий Павел в память о Сергии, наместнике Кипра, самом высокородном государственном муже, которого ему удалось обратить в христианство. На самом деле это совершенно беспочвенные разговоры. Павел поменял свое имя Савл задолго до того, как встретил Сергия, и только по той причине, что по-гречески оно означает «незначительный, ничтожный» — совсем как мое имя Минуций по-латыни.
Называя меня столь презренным именем, мой отец понятия не имел, что делает меня тезкой Павла. Возможно, это неожиданное сходство наших имен и заставило меня начать писать эти воспоминания, дабы доказать, что я не такой уж ничтожный человек, несмотря на мое имя. К тому же у меня появилась масса свободного времени и мне необходимо чем-то занять себя, пока я отдыхаю здесь, в этом прекрасном городе, и лучшие врачи лечат мои желудочные колики, пытаясь вернуть мне здоровье и бодрое настроение. Думаю также, что тебе было бы весьма полезно поближе узнать своего отца, прежде чем его прах упокоится в семейном склепе в Цере.
Во время длительного тюремного заключения Кифы и Павла я следил за тем, чтобы с ними хорошо обращались, и устроил так, что они могли встречаться и беседовать друг с другом, — правда, под наблюдением стражи. Считающиеся опасными врагами человечества и государства, они содержались в Мамретинской тюрьме, защищенные ее стенами от гнева народа. Лучшим для здоровья и самочувствия местом Мамретинскую тюрьму не назовешь, особенно вспоминая о ее многовековой славной истории. Здесь был заморен голодом Югурта[64], обезглавлены друзья Катилины[65], там же, согласно римскому закону, запрещающему казнить девственниц, перед смертью была изнасилована маленькая дочь Сеяна.
Павел явно боялся мучительной смерти, но, будучи римским гражданином, имел полное право на снисходительное к нему отношение. Нерон же, хоть и сердился на евреев из-за восстания в Иерусалиме и всех еврейских проповедников считал причастными к нему, не проявлял жестокости, стараясь строго придерживаться буквы закона. Поэтому Павел был приговорен к отсечению головы мечом, что и предусматривалось законом в его случае, и никто из судей не подверг сомнению его право на такую казнь. Кифу — также в соответствии с законом, — приговорили к смерти на кресте. Я ничем не мог помочь ему, о чем сильно сожалел, — ведь такой смерти не пожелаешь злейшему врагу, не то что старому другу своего отца.
Я все устроил так, чтобы проводить их в последний путь, и позаботился о том, чтобы в это время никого больше не казнили. Мне хотелось предоставить Павлу и Кифе возможность достойно уйти из жизни, без криков и оскорблений любопытной толпы, которая обычно собиралась на месте казни евреев.
Там, где дорога сворачивает на Остию, мне пришлось выбирать, с кем идти дальше, ибо Павла решено было отвести к тем же воротам, у которых обезглавили моего отца и Туллию, Кифу же судьи постановили провести через еврейский квартал — иудеям в назидание, — а потом распять на месте казни для рабов неподалеку от амфитеатра Нерона.
Павла сопровождал его друг, врач Лука, к тому же я знал, что никто не посмеет оскорбить римского гражданина. Кифа значительно больше нуждался в моем присутствии, и, кроме прочего, я боялся за жизнь его спутников — Марка и Линия. Поэтому я решил сопровождать Кифу.
Мне не пришлось особенно беспокоиться о безопасности Кифы в еврейском квартале — в него бросили лишь несколько комьев грязи. Несмотря на ненависть, которую питали к христианам правоверные иудеи, обитатели еврейского квартала вели себя сдержанно, молчаливо наблюдая за тем, как христианского проповедника-иудея ведут казнить, обвинив в разжигании восстания в Иерусалиме. На груди у Кифы висела обыкновенная дощечка, на которой по-латыни и по-гречески было написано: «Симон Петр из Капернаума в Галилеи, враг народа и человечества».
Покинув пределы города, мы вышли на солнцепек, до тенистых садов было еще далеко, и жара становилась удушающей. Я заметил крупные капли пота, выступившие на морщинистом лбу Кифы, и приказал солдатам снять с плеч старика тяжелое бревно — перекладину креста. Чтобы облегчить страдания проповедника, я предложил ему сесть в мои носилки, нисколько не заботясь и не думая о том, как позже расценят такое поведение мои недоброжелатели и какие разговоры пойдут об этом по всему городу. Увидев приближающегося к нам одинокого еврея, я попросил его нести крест. Солдаты подчинились мне, ибо в действиях моих не было ничего противоправного.
Но Кифа, устало опираясь на свой пастушеский посох, довольно грубо отказался сесть рядом со мной в носилки, заметив, что предпочитает в последний раз почувствовать дорожную пыль под ногами и жар солнца над головой, как это бывало много лет назад, когда он странствовал с Иисусом из Назарета по дорогам Галилеи. Кифа не позволил также снять со своих широких плеч тяжелую перекладину и развязать путы, утверждая, что в свое время Иисус из Назарета предсказал ему такую участь, и не ему, Кифе, противиться воле Христа.
