Габриель Ферри - Обитатель лесов
Через несколько минут к озеру приблизилась вереница всадников. Гациендер помог своей дочери слезть с лошади, осмотрел сделанные его людьми приготовления и совершенно довольный направился к палатке, чтобы немного отдохнуть. За ним последовала и донна Розарита, которая, заметив дикую наружность Энцинаса и трех его спутников, сначала испугалась, но потом, узнав, что они не индейцы, а мирные охотники, скоро успокоилась. Вскоре она показалась опять, опираясь на руку своего отца. Охотники на буйволов готовились уже седлать своих лошадей, чтобы избрать подальше от озера какое-нибудь местечко на берегу реки.
— Ну, что с тобой, Озо? — произнес Энцинас, обращаясь к своей собаке, которая опять принялась лаять. — Ты чуешь какого-нибудь индейца вблизи?
— Индейца! — испуганно воскликнула стоявшая подле Розарита. — Разве они заходят сюда?
— Нет, сударыня, — ответил Энцинас, — по соседству нет следов их присутствия, разве только они не перепрыгивают с дерева на дерево, как какие-нибудь белки или дикие кошки, но эта собака…
И Энцинас стал следить за движениями Озо, глаза которого налились кровью, шерсть поднялась дыбом. Сделав несколько бешеных скачков вперед, он вдруг вернулся назад и, ворча, спрятался в траве.
— Этот бульдог, — объяснил Энцинас, — приручен сражаться с дикими индейцами, он чует их издалека, но теперь он успокоился. Это доказательство, что инстинкт на минуту обманул его. Нам останется только проститься с вашей милостью и пожелать вам счастливой охоты.
Пожав руку молодому вакеро, Энцинас подтянул подпругу своей лошади и уже собирался вспрыгнуть в седло, но в это время Розарита что-то шепнула отцу на ухо. Последний сначала пожал было плечами, но потом, бросив на дочь взгляд, исполненный нежности, обратился к отъезжавшему охотнику с вопросом:
— Скажите-ка, приятель, вам, вероятно, частенько приходилось иметь столкновения с индейцами? Вам знакомы их военные хитрости?
— Да! Всего дней пять тому назад, — ответил Энцинас, — мне пришлось выдержать бой не на жизнь, а на смерть с этими неумолимыми дикарями!
— Ты видишь, любезный батюшка! — сказала Розарита.
— А где это случилось? — спросил дон Августин.
— Недалеко от президио Тубак.
— Это не более двадцати часов езды отсюда! — воскликнула в испуге молодая девушка.
— Моя дочь, — сказал гациендер, указывая на донну Розариту, — восемь дней тому назад повстречала в лесу двух индейцев из племени папагосов…
— Батюшка, — перебила его дочь, — никогда еще двое папагосов не имели такого зловещего выражения; они, вероятно, были переодеты… то были, как говорит дон Виценте, волки в овечьей шкуре.
— У дона Виценте от страха глаза велики, ему недолго и присочинить! — заметил гациендер, улыбаясь.
И он обратился к Энцинасу:
— Сколько вы зарабатываете в день, занимаясь вашим опасным промыслом?
— Смотря по тому, как работаем, — отвечал охотник, — иногда мы зарабатываем много, а случается несколько дней кряду, что мы не добудем ничего.
— Так что?..
— Можно положить, что средним числом мы зарабатываем в день по два пиастра, если считать шкуру доброго буйвола в пять пиастров.
— Ну, а если я вам и вашим товарищам дам по три пиастра в день, останетесь ли вы с нами до окончания нашей охоты?
Друзья Энцинаса приняли это предложение дона Августина с большой радостью.
— Кроме того, каждый из вас, — продолжал гациендер, — может выбрать по хорошей лошади из числа тех, которые нам удастся поймать.
— По чести, — воскликнул Энцинас, — это просто наслаждение служить такому щедрому господину, как вы!
— Надо надеяться, — заметил дон Августин, обращаясь к дочери, — что с двадцатью восемью вакеро и четырьмя такими бесстрашными охотниками, как эти молодцы, страх не будет отравлять твоих радостей, дитя мое?
Вместо ответа Розарита нежно поцеловала отца.
Когда дело было улажено к всеобщему удовольствию, солнце уже начинало заходить за вершины гор. Вакеро принялись делать необходимые приготовления к охоте, которые пока были довольно несложны. На первый раз ограничились тем, что Энцинас и его спутники расседлали своих лошадей, которые вместе с прочими лошадьми были загнаны в кораль[13], после чего на берегу озера не было оставлено ничего, за исключением двух палаток, чтобы не пугать диких лошадей.
Приближалось время, когда эти животные, которых уже давно старались не подпускать к их обычному водопою и к реке, начали немного подходить к озеру. Дон Августин осведомился у своих загонщиков, не подходило ли стадо к водопою в течение последних дней, с тех пор, как забор был околочен.
— Нет, сударь, — отвечал один из них. — Хименес с тремя другими людьми уже три дня хлопочет на берегу реки, чтобы не допускать туда лошадей.
— В таком случае, — возразил гациендер, — вероятно, некоторые лошади еще сегодня подойдут сюда.
Вскоре немного высохшие шкуры буйволов были сняты со столбов и вместе с седлами, уздами и кухонною посудою свалены в отдаленный угол. Затем нарубили свежих ветвей, чтобы свежей зеленью прикрыть старые шкуры, которые солнце уже присушило. Седла были оставлены только на двух самых быстрых лошадях, предназначенных для загонщиков, которые более других славились своим искусством забрасывать лассо. После этих распоряжений дон Августин вместе с дочерью уселся у входа в палатку, спустя предварительно занавес, служивший вместо двери, но так, чтобы они были скрыты от беспокойных взглядов диких животных, имея сами полную возможность глядеть на озеро.
Все загонщики и спутники Энцинаса расположились на берегу озера, противоположном той стороне, где оставленные этими животными следы обозначали дорогу, которой они обыкновенно шли к водопою. Остальные же два вакеро, или загонщика, с их лошадьми держались в корале, недалеко от оставленного свободным прохода, который в случае нужды мог был быть заперт длинными шестами. Таким образом, если не считать палаток путешественников, озеро и его окрестности представлялись совершенно пустынными.
Уже приближался вечер, когда донесшийся в отдалении топот копыт наконец затих. Дикий табун, без сомнения, заметил некоторые странности и притоптанную людьми траву, отчего опасливо остановился. Чистое и пронзительное, как звук кларнета, ржание достигло слуха людей в засаде. Но вскоре ветви затрещали снова, и несколько лошадей посмелее выставили из-за деревьев морды с глазами, налитыми кровью, и раздутыми ноздрями. Однако через мгновение эти морды исчезли опять, и только одна из лошадей осталась на опушке, дрожа всем телом и протягивая шею по направлению к воде. Лошадь эта была бела, как снег; шея у нее была, точно как у лебедя и с таким же блеском, грудь широкая, а круп необыкновенно крутой. Нависший на лоб клок белых волос болтался между бегающими глазами, между тем как густой хвост непрерывно ударял по крутым бедрам. Вся ее поза, грациозная и гордая, выражала что-то дико величественное.
