Михаил Щукин - Покров заступницы
— Савелий вез, — словно отвечая на этот вопрос, неторопливо рассказывал Федор, — шибко ругался. Зачем, говорит, хозяину не сказал, что они поехали. Не мог я сказать, быстро поехали. Савелий там ждет, пошли.
За ближними соснами их, действительно, ждал Савелий.
«Вот теперь можно философствовать до бесконечности, уважаемый Владимир Игнатьевич, — невесело думал Речицкий, — и о превратностях судьбы, и о воле случая, и еще о чем угодно… Наша с вами дуэль не состоялась, а вот эта — состоялась, и даже со смертельным исходом. Разве кто мог об этом подумать? Я и представить себе не мог ничего подобного…»
В тот же день, даже не попрощавшись со Скорняковым, которого не оказалось дома, Речицкий купил билеты на поезд, для себя и для Федора, и они отправились на восток. Он решил, что обязательно доставит своего спасителя до нужной станции и лишь тогда вернется в Москву.
В купе они оказались без попутчиков, вдвоем, и Федор, вытянувшись на полке, закрыл глаза, завел длинную, монотонную мелодию.
— О чем ты поешь? — спросил его Речицкий.
— Жизнь пою, — последовал ответ, — Володю пою, небо пою, солнце пою — всех пою…
Эпилог
На пологие крыши сыпал сырой снег, цеплялся за старое, но еще крепкое железо, вниз не соскальзывал и не таял. Ложился все гуще и скоро перекрасил в белое крыши, которые, смыкаясь между собой, образовывали два огромных креста, между которых вздымалась, устремляясь в небо, пятиглавая церковь Святого благоверного князя Александра Невского. Толстые стены из красного кирпича, возведенные прочно и на века, были темны и мрачны в поздний, глухой час ноябрьской ночи, которая властвовала безраздельно над бывшей столицей бывшей Российской империи.
Снег сыпал и сыпал, будто желал, хотя бы немного, украсить собой угрюмость старой тюрьмы, именовавшейся просто и коротко — Кресты.
Сами Кресты, их стены, запоры, засовы, решетки, коридоры и камеры были равнодушны к тому, что снег желал их украсить. Они не только к снегу, они ко всему и ко всем были равнодушны. И не существовало для них никакой разницы — кто нынче числится в сидельцах.
А числились в сидельцах люди высокого полета: генералы от инфантерии и кавалерии, генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, обер-прокуроры и обер-секретари, советники действительные тайные и действительные статские… Едва ли не вся Табель о рангах была представлена в маленьких и тесных камерах, рассчитанных раньше на одиночек, а ныне забитых под самую завязку, словно мешки с картошкой после сбора богатого урожая.
Не имея возможности не только лечь, но даже и сесть, так, чтобы вытянуть ноги, действительный статский советник Макаров задремывал, опустившись на корточки, уткнувшись лицом в меховой воротник пальто, и сердито дернулся, когда его бесцеремонно подвинули и кто-то нахально втиснулся в узкое, освободившееся пространство. Он вскинул голову, повернулся и в тусклом свете электрической лампочки, которая едва-едва мигала под потолком, увидел своего нового соседа. Без шапки, с густой копной рыжих волос, незваный сосед весело огляделся, задержал взгляд на Макарове и тихо шепнул:
— Простите великодушно за неудобство, но иначе никак нельзя, пришлось потеснить. Еще раз простите, Илья Петрович…
— Вы ко мне обращаетесь? — быстро и настороженно спросил Макаров, уже готовый отказаться от своего имени-отчества и заранее опасаясь человека, лицо которого показалось ему знакомым, но где и когда его видел, он сразу вспомнить не мог.
— А что, здесь еще один действительный статский советник находится? — по-прежнему шепотом, почти на ухо, спросил рыжеволосый человек, помолчал и весело добавил: — Неужели его тоже зовут Илья Петрович Макаров?
— Вы кто? Я вас не знаю!
— Знаете, знаете, Илья Петрович. Но могу представиться еще раз — репортер «Русской беседы» Москвин-Волгин, Алексей Харитонович. Не бойтесь, я вас перед р-р-еволюционной властью не буду выставлять в плохом свете, сам на волоске нахожусь. Вот наступит завтрашнее утро, и волосок лопнет…
— А вам-то что в вину ставят?
— Ну-у… У меня грехов много… Певец самодержавия, враг революции — список длинный. Давно вы здесь находитесь?
— Третьи сутки пошли. Я вас, действительно, не узнал, давно ведь виделись…
— Десять с лишним лет прошло. Помните, как я пытался узнать у вас правду о смерти Сокольникова? Вы мне так и не сказали. Может быть, хоть сейчас поведаете…
Макаров пошевелился, разминая затекшие ноги, опустил поднятый воротник пальто и, наклонив голову, зашептал:
— Большевики совершенно правильно, истинно говорю вам, совершенно верно засадили сюда всю эту публику. Справедливо! Должна ведь она ответить за предательство своего государя. Все предали! Красные банты нацепили, за свободу шампанское пили. Вот и получайте отрыжку от вашего шампанского. А надо было в критический момент сотни две преданных людей. Пару сотен! Не больше… Но — решительных до конца и готовых пожертвовать всем, даже жизнью. И все бы пошло по-другому, поверьте, я знаю. Но не нашлось этих сотен, которые хотел создать Сокольников. Их уничтожили еще при рождении и самого Сокольникова уничтожили, без суда и без обвинения. Грохнули головой о каменный пол и дождались, когда он истечет кровью. Написали фальшивый протокол, а я… я его подписал! Если интересуют подробности, могу поведать, теперь мне бояться совершенно нечего, живым меня отсюда точно не выпустят. Что же вы молчите, господин писатель? Не желаете разговаривать?
Москвин-Волгин не отозвался. Поднялся на ноги, прислонился спиной к стене. Ему ничего не хотелось говорить, и он ничего не хотел отвечать Макарову. Думал: «Слишком сытыми были, слишком довольными своей жизнью, вот и возжелалось остренького — свобод, конституций, избирательных прав и прочей дребедени. Да вы и сами, господин Макаров, один из них, только и разницы, что хотя бы сейчас понимаете, что натворили… Но поздно, поздно…»
В этот момент настежь открылись двери камеры и хриплый, будто лающий голос известил:
— Выходи по одному! Вещей с собой не брать! Живей пошевеливайся!
Дожидаясь своей очереди, чтобы выйти из камеры, Москвин-Волгин украдкой перекрестился и даже не оглянулся на Макарова, когда вышагнул в коридор, где при тусклом свете угрюмо поблескивали штыки винтовок.
* * *Неистовая метель, по-сибирски — падера, буйно пласталась над крышами деревни Покровки, будто желала сорвать их и раскидать деревянным прахом по всей округе. Но крыши дюжили, и под ними шла обычная жизнь.
Завывая, приплясывая, падера металась и над деревенской округой, над бором, обламывая сосновые ветки и густо устилая ими заснеженную землю.
