Алексей Сергеев - Стерегущий
С кораблей понеслись звуки боевой тревоги. Корабли приготовились к принятию боя, стоя на якоре. Но сражаться было не с кем: противник, прикрывавшийся массивами Ляотешаня, был невидим. Его броненосцы «Хацусе», «Шикишима» и «Яшима» стреляли по внутреннему рейду и городу из своих двенадцатидюймовых орудий.
Огонь их корректировали крейсеры, находившиеся в море против входа в гавань. И броненосцы и крейсеры были вне досягаемости крепостной и корабельной артиллерии. Между тем на «Ретвизане» и «Аскольде» появились уже убитые и раненые.
— Хорошенькое дело, — раздраженно сказал адмирал Агапееву. — В море выйти нельзя — отливы. Стрелять нельзя — не видно. В молчании крепости и флота для нас много унизительного. Но эти унижения особенно оскорбительны тем, что мы сами уготовили их себе. Значит, вы завтра же, а еще лучше, если сегодня, займетесь наблюдательным пунктом на Ляотешане, а пока что давайте прятать наши корабли за Золотой горой и Тигровым полуостровом.
По распоряжению адмирала корабли ушли со своих стоянок под укрытие береговых скал. Теперь японцы вели стрельбу вслепую, наугад. Снаряды падали на пустом месте.
Обстреляв рейд, японцы перенесли огонь на город. В Старом и Новом городе стали вздыматься огромнейшие столбы песка и дыма. В бинокль было видно, как загорелись два-три деревянных дома и рухнуло несколько каменных зданий.
— В морское управление палит, — сказал на «Петропавловске» один сигнальщик.
— Нет, зачем… В Русско-Китайский банк, — возразил другой.
— Ну, в банк ничего. Там самые расподлющие люди засели. От них вся буза и в Японии и у нас. Ворюги!
Подпоручик Алгасов в фуражке и пальто, при шашке и револьвере, расхаживал по казарме злой и раздраженный. Японская бомбардировка прекратилась, неприятельская эскадра исчезла из виду, назначенный час блинов у Франков давно прошел, а вызванная в ружье его рота продолжала бесцельно томиться в казарме, сидя в фуражках и шинелях, с подсумками у поясов и с винтовками в руках.
Рука офицера машинально играла темляком шашки, и солдаты, неподвижно сидевшие на койках, сонно смотрели, как между его пальцами моталась серебряная кисть на черном ремешке, простроченном стежками серебряной нитки.
Подпоручик думал, как уютно сейчас в столовой Франков. Его, конечно, уже перестали ждать, и воспользовавшийся его отсутствием Кудревич, наверное, уселся рядом с Лелечкой.
— Пожалуйста, пожалуйста, — прошептал Алгасов, чувствуя приступ ревности, и кисть темляка еще сильнее замоталась в его руке. — Как только выберусь из этой дурацкой казармы, отправлюсь к Франкам и назло всем буду весь вечер ухаживать за Инночкой Франк. А вы любезничайте себе, сколько хотите, со своим балетных дел мастером, лучшим вальсёром Порт-Артура, — с разгорающейся злобой передразнил он кого-то.
Но злиться надоело, и подпоручик принялся перебирать в памяти свои встречи с Лелечкой. Сколько незабываемых чистых мгновений дала она ему, в особенности когда подпоручик находился в Дальнем. Он даже зажмурился — так ярко и свежо встало перед ним воспоминание о том августовском дне, который он провел с Лелечкой. Вечерело, когда они отправились к морю немного пройтись. Порывистый ветер развел в бухте Виктория довольно сильную волну. Брызги воды долетали до камней, на которые Лелечка собиралась сесть. Она так и не решилась на это, с сомнением осматривая каждый камень, мокрый от воды. Так и не присев, они дошли до берега. Чуть отступая от него, тянулась гряда камней — естественная небольшая плотина, в которую со стороны моря били волны. Их огромные зеленоватые гребни закипали далеко в море, откуда невидимое крыло ветра размашисто гнало их к берегу. Не достигнув его в этом месте, они разбивались о плотину в водяную пыль, падали вниз белой накипью и, усмиренные, отступали назад в море. Зато с другой стороны плотины — между нею и береговой галькой — прозрачная вода лежала тихо, как застывший пруд.
Вдоль берега, неуклюже валясь с борта на борт, медленно шел китайский сампан. Его грязный коричневый парус был так наполнен ветром, что мачта гнулась, как молодое деревце, и, казалось, вот-вот разлетится в куски. А справа от сампана, обгоняя его и неся на носу белопенный бурун, ходко мчал со стороны Бицзыво изящный миноносец, густо дымя из всех своих четырех труб.
— «Стерегущий», — зоркими глазами прочел подпоручик название военного корабля.
— Счастливые люди моряки, — мечтательно произнесла Лелечка. — Каждый день у них что-нибудь новое. Как я жалею, что не могу стать моряком! Я завидую даже китайцам, плывущим на этом сампане. Когда я смотрю на море, мне хочется переплыть его или еще лучше — перелететь, чтобы взглянуть с высоты, что делается на белом свете, чем живут люди в других краях. Я выбрала бы все, что есть лучшего, сравнила, примерила и построила себе собственный кодекс жизни. Морякам это легко сделать, а мне невозможно. Верь тому, что читаешь. А ведь я по натуре Фома неверующий, и до всего мне требуется прикоснуться собственными руками. Я знаю, что счастье есть на земле, но не пойму, где оно, — серьезно закончила она свою краткую исповедь.
— Счастье — это любовь! — пылко воскликнул Алгасов. — Самое трудное в жизни, — несколько тише и задушевнее сказал он, думая о своей спутнице, — это найти и сохранить около себя человека, который понимает и разделяет твою любовь.
— Может быть, это и так, — раздумчиво согласилась Лелечка. — Но что такое любовь?..
Алгасов быстро взглянул на ее строгий профиль: зачем она задала ему этот вопрос?
А она полушутливо, полусерьезно добавила:
— Не отвечайте только, пожалуйста, иначе скажете пошлость. О любви лучше всего молчать… Смотрите, смотрите, Гри-Гри!
Она коснулась его руки, заинтересованно глядя в пространство между каменною грядою и берегом. Алгасов посмотрел туда же.
В тихую заводь заплыла стая мелкой рыбешки, осторожно подошла к водорослям, покачалась на них в прозрачной воде и серебряными брызгами бросилась в стороны. Из водорослей неожиданно выскочил и как-то боком побежал по прибрежной гальке сердитый краб с выпученными глазами.
— Совсем генерал Фок, — звонко рассмеялась девушка. — Ну, не будьте букой. Запрет мой относится только к одной теме.
Прикосновение ее теплых пальцев к его руке было невинной, дружеской лаской, но Алгасов почувствовал, как между ними протянулась вдруг тонкая неразрывная нить взаимного понимания. Слова о любви, которые он хотел ей сегодня сказать, действительно стали ненужными.
Солнце почти закатилось. Пожаром вспыхнула заря. Черными птицами с обагренными пламенем крыльями потянулись вверх одна за другой сумеречные тени.
