Вальтер Скотт - Айвенго

— Прощайте, благородный Седрик! — сказал Ательстан. — Помните, что монахи никогда не отказываются закусить, если им предложат подкрепить силы.

— Прощай, дядюшка! — прибавил Вамба. — Не забывай pax vobiscum.

С такими напутствиями Седрик отправился в путь. Ему очень скоро пришлось испробовать силу магических слов, которым научил его шут. Пробираясь низким сводчатым коридором к большому залу, он вдруг увидел перед собой женскую фигуру.

— Pax vobiscum! — сказал мнимый монах, пытаясь поскорее пройти мимо.

— Et vobis pater reverendissime![21] — ответил ему нежный женский голос.

— Я немножко глух, — отвечал Седрик по-саксонски и проворчал себе под нос: — Чёрт бы побрал дурака и его pax vobiscum! В первый раз выстрелил — и сразу же промахнулся.

Однако в те времена довольно часто случалось, что духовные лица плохо разумели по-латыни, и собеседница Седрика отлично знала это.

— Прошу вас, преподобный отец, — продолжала она уже по-саксонски, — будьте милосердны, навестите раненого пленника и преподайте ему утешение. За это доброе дело ваш монастырь получит щедрое подаяние, какого ещё никогда не получал.

— Дочь моя, — отвечал Седрик в великом смущении, — мне нельзя оставаться в этом замке и терять время на исполнение обычных моих обязанностей. Я должен уйти как можно скорее. Жизнь и смерть многих зависит от этого.

— Отец мой, молю вас во имя обетов, которые вы на себя приняли, не покиньте несчастного, не откажите ему в своих советах и помощи! — продолжала просительница.

— Чтоб меня чёрт побрал и засадил в Ифрин заодно с душами Одина и Тора, — проговорил в раздражении Седрик.

Он, вероятно, произнёс бы ещё несколько фраз в том же духе, но их беседа была прервана грубым голосом Урфриды — той старухи, что жила в уединённой башенке.

— Что это значит, милочка? — обратилась она к собеседнице Седрика.

— Так-то ты платишь мне за мою доброту, за то, что я позволила тебе выйти из темницы? Святого человека довела до того, что он начал ругаться, чтобы избавиться от приставаний еврейки!

— Еврейки! — воскликнул Седрик, придираясь к случаю, чтобы как-нибудь улизнуть от обеих. — Дай мне пройти, женщина! Не задерживай меня. Я только что исполнил святой долг и не хочу оскверняться.

— Иди сюда, отец мой, — сказала старуха. — Ты не здешний и без провожатого не выберешься из замка. Поди сюда, мне хочется с тобой поговорить. А ты, дочь проклятого племени, ступай к больному и ухаживай за ним, пока я не ворочусь. И горе тебе, если осмелишься ещё раз уйти оттуда без моего разрешения!

Ревекка скрылась. Урфрида, уступая её мольбам, позволила ей уйти из башни, а затем приставила её ухаживать за раненым Айвенго. Ревекка хорошо понимала, какая опасность угрожает пленным, и не упускала ни малейшего случая что-нибудь сделать для их спасения. Услышав от Урфриды, что в этот безбожный замок попал священник, она надеялась на его защиту заключённых. Для этого она и поджидала в коридоре мнимого монаха. Но мы видели, что попытка её кончилась неудачей.

Глава XXVII

«Во всём, что ты б сказать могла,

Должны быть грех, печаль и стыд.

Известны все твои дела…

Но что ж преступница молчит?»

«Я стала жертвой новых бед -

От них душа ещё мрачней;

А у меня и друга нет -

Кто б мог внимать тоске моей;

Но выслушай — и дай ответ

На исповедь моих страстей».

Когда Урфрида криками и угрозами прогнала Ревекку обратно в комнату больного, она насильно потащила за собой Седрика в отдельную каморку и, войдя туда, крепко заперла дверь. После этого она достала с полки флягу с вином и два стакана, поставила их на стол и сказала скорее тоном утверждения, чем вопроса:

— Ты сакс, отец мой? — заметив, что Седрик не торопится с ответом, она продолжала: — Не спорь, не спорь. Звуки родного языка сладки для моих ушей, хотя и редко я их слышу, разве только из уст жалких и приниженных рабов, на которых гордые норманны возлагают лишь самую чёрную работу в этом доме. А ты сакс, отец, и хотя служитель божий, а всё-таки свободный человек. Приятно мне слушать твою речь.

— Разве священники из саков не заходят сюда? — спросил Седрик. — Мне кажется, их долг — утешать отверженных и угнетённых детей нашей земли.

— Нет, не заходят, — отвечала Урфрида, — а если и заходят, то предпочитают пировать за столом своих завоевателей, а не слушать жалобы своих земляков. Так по крайней мере говорят о них, сама-то я мало кого вижу. Вот уже десять лет, как в этом замке не бывало ни одного священника, исключая того распутного норманна, который был здесь капелланом и по ночам пьянствовал вместе с Реджинальдом Фрон де Бефом. Но и он давно отправился на тот свет давать богу отчёт в своей пастырской деятельности. А ты сакс, да ещё саксонский священник, и мне нужно задать тебе один вопрос.

— Да, я сакс, — отвечал Седрик, — но недостоин звания священника. Отпусти меня, пожалуйста! Клянусь, что я вернусь сюда или пришлю к тебе другого духовника, более меня достойного выслушать твою исповедь.

— Погоди ещё немного, — сказала Урфрида, — скоро голос, который ты слышишь, замолкнет в сырой земле. Но я не хочу уходить туда без исповеди в своих грехах, как животное. Так пусть вино даст мне силы поведать тебе все ужасы моей жизни.

Она налила себе стакан и с жадностью осушила его до дна, как бы опасаясь проронить хоть одну каплю. Выпив вино, она подняла глаза и проговорила:

— Оно одурманивает, но ободрить уже не может. Выпей и ты, отец мой, иначе не выдержишь и упадёшь на пол от того, что я собираюсь рассказать тебе.

Седрик охотно отказался бы от такого зловещего приглашения, но её жест выражал такое нетерпение и отчаяние, что он уступил её просьбе и отпил большой глоток вина. Словно успокоенная его согласием, она начала свой рассказ.

— Родилась я, — сказала она, — совсем не такой жалкой тварью, какой ты видишь меня теперь, отец мой. Я была свободна, счастлива, уважаема, любима и сама любила. Теперь я раба, несчастная и приниженная. Пока я была красива, я была игрушкой страстей своих хозяев, а с тех пор как красота моя увяла, я стала предметом их ненависти и презрения. Разве удивительно, отец мой, что я возненавидела род человеческий и больше всего то племя, которому я была обязана такой переменой в моей судьбе? Разве хилая и сморщенная старуха, изливающая свою злобу в бессильных проклятиях, может забыть, что когда-то она была дочерью благородного тана Торкилстонского, перед которым трепетали тысячи вассалов?

— Ты дочь Торкиля Вольфгангера! — сказал Седрик, пятясь от неё. — Ты… ты родная дочь благородного сакса, друга моего отца и его ратного товарища?