Дарья Плещеева - Слепой секундант
Акиньшин ушел.
— Пока меня не было в столице, тут завелась какая-то сволочь, — сказал Андрей. — Еремеюшка, тебя ко сну не клонит?
— Какой уж тут сон…
— Тогда отворяй сундук. Узнаем наконец, каким богатством владеем.
Тихо радуясь тому, что питомец не просит вина, Еремей кликнул Тимошку, и вдвоем они выволокли на середину комнаты один из двух сундуков.
— Хоть оружейную лавку открывай, — ахнул Еремей. — Вот, батюшка мой, знатный нож, персидский, что ли? Ножны стальные, по стали серебряные накладки. Клинок с серебряной насечкой, все завитки да усики. Рукоятка деревянная — да чуть ли не под бабью руку, столь мала. Дерево расписное — тут тебе по черному полю и цветочки, и птахи, и дед в чалме сидит — пророк Магомет, что ли?
— Сомневаюсь, им его рисовать не положено. Дальше!
— Булатный нож, а насечка золотая. Такому и цены, поди, нет. По клинку — вроде как львы дерутся. А рукоять слоновой кости, желтая.
— Клинок какой?
— Прямой, у рукояти широк. С таким хоть на медведя ходить. Ножны кожей обтянуты.
— Это персидский кард.
Андрей, его дядька и помогавший им Тимошка с азартом обсуждали содержимое сундука, словно пытаясь отвлечь друг друга от горестных мыслей о Грише, На столе уже лежали в ряд выпутанные из тряпиц дорогие пистолеты. Андрей трогал их, примерялся к рукоятям. И вдруг устыдился собственного бесчувствия: суток не прошло, как эти самые руки были в Гришиной крови, а вот ведь — радуются, ласкают сталь…
— Убери! — сказал Андрей. — Убери сейчас же!
— Сейчас приберу… А ведь в сундуке добра рублей на тысячу, поди, — заметил Еремей. — Ну-кась, пробегу я завтра по слободе, потолкую… Господа гвардейцы непременно купить захотят.
— Утром обсудим.
Едва опустив голову на подушку, Андрей провалился в сон — тяжкий и муторный. Он выныривал, тер рукой лоб, погружался в сумятицу снова. Но во сне он был зряч! И во сне видел Гришу, Машу, старого Беклешова. Во сне Гриша был жив, Маша — весела, а старик мельтешил где-то, не решаясь подойти.
* * *Утро принесло слепоту.
Еремей, оставив питомца на Тимошку, побежал искать покупателя на кинжалы. Тимошка, получив строгое вразумление, посетителей к Андрею не допускал: барину-де неможется. Но одному человеку он не мог противостоять — им оказался отец Герасим из небольшого пятикупольного деревянного храма, носившего громкое имя — собор Пресвятой Троицы лейб-гвардии Измайловского полка. Считалось, что собор возведен на месте той самой часовни, где царь Петр венчался в 1712 году со своей царицей Екатериной.
Отец Герасим попытался утешать, но Андрей от утешительной беседы уклонялся. Тогда батюшка спросил, не терпит ли былой его прихожанин какой нужды. Оказалось, нужда была — Андрей попросил себе в помощь грамотного человека, чтобы читать вслух или писать под диктовку. Хотя у Андрея не было внятной диспозиции, хотя он смутно представлял себе, как исполнить словесное Гришино завещание и свой секундантский долг, но без отправки и чтения писем и записок он обойтись не мог. Неведомо, сыскал бы отец Герасим хоть какого запойного псаломщика или нет, но судьба распорядилась так, что Андрей не стал дожидаться обещанного. И, как оказалось потом, правильно сделал.
Андрей ждал своего дядьку с докладом об охотниках купить персидский кинжал. Тимошка развлекал его как умел: стоя у окошка, докладывал, кто проходит либо проезжает по улице. За окном уже начинало смеркаться. Вдруг Тимошка замолчал.
— Ну, что такое? Черт привиделся? — спросил Андрей.
— У калитки экипаж остановился…
— Ну и что?
— Д-д-дама в-в-выходит… — еле выговорил Тимошка.
Дама в лиловой бархатной шубке, в пышных юбках, в меховых сапожках, оттолкнув отворявшего дверь Ивашку, ворвалась в угловую комнату и остановилась, держась за косяк. Лицо ее было закутано шалью поверх шляпы.
— Ты… — прошептала она. — Ты… Боже мой, за что?..
— Катенька? — без голоса выдохнул Андрей и встал. — Зачем ты здесь? Все кончено меж нами!
— Отчего?
— Оттого, что я — калека, урод! Мое исцеление сомнительно. Это дело нескольких лет, и то, ежели Господь сжалится. Такой ли муж тебе нужен? Катенька, уйди, не трави мне душу.
— Это все не имеет значения, когда я тебе обещалась, — сказала дама.
— Я возвращаю тебе твое слово. Не хочу знать, что ты несчастна.
— Андрюшенька, свет мой ясный, как я могу быть несчастна — с тобой?
— Обыкновенно! Как всякая женщина, которой не на что купить новые туфли, оттого что муж — нищий.
— Что за вздор ты городишь?! — Катенька подошла к жениху и крепко обняла его. — Вот так, — сказала она. — И ты тоже. И никого мы вдвоем не побоимся. У меня есть деньги…
— Этого еще недоставало!
— Приданое! Ты что же, вздумал взять меня без приданого?
— Я полагал перейти в штатскую службу, найти денежное место в департаменте. А теперь — разве что в обители, и то не во всякую примут.
— Какая обитель? Послушай, ничто не мешает нам повенчаться хоть завтра, а потом мы вместе займемся твоим лечением. Ты меня знаешь, я найду лучших врачей, я все сделаю для тебя. Не хочешь жить в столице — поедем хоть в Москву, хоть в подмосковную. Покойный Ганапольский довольно мне оставил, чтобы повезти тебя хоть к парижским, хоть к лондонским врачам…
Андрей не мог удержаться — он тоже обнял Катеньку и ощущал под бархатной нежной шубкой ее жаркое тело. Но это было ужасно — он желал эту женщину так, как будто был полноценным мужчиной, не калекой. Сказать ей об этом он не мог — Катенька тут же закрепила бы свою победу над Андреем самым страстным образом. Он и желал, и не желал этого. Объятие, бывшее единой надеждой и наградой все долгие недели Очаковской осады, сбылось — и стало страшнейшей карой. Сумятица воцарилась в голове.
— Андрюшенька… — прошептала невеста. — Ты и вообразить не можешь, как я тебя ждала… Ведь два года уж, как сговорились… И надо ж такому случиться… — она всхлипнула.
Это было уж совсем плохо — как обращаться с плачущими женщинами, Андрей не знал. И жаль ему Катеньку стало нестерпимо, и подумалось: а что, коли она права? Врачи докопаются до правды, подберут лекарства! А меж тем как хорошо было бы жить с любимой, во всем ей доверившись… в покое и благости… Но как раз покой невозможен… Андрей честно пытался соединить в голове свое обещание Катеньке, ее решимость, свое увечье и свалившийся на него, как кирпич с крыши, долг секунданта.
Меж тем Катенька, плача, устыдилась своих слез: так получалось, что не она утешала Андрея, а он теперь должен был утешать ее — молодую, здоровую, зрячую.
