Феликс Гра - Марсельцы
— Уже Авиньон? — радостно воскликнул я. — Как скоро я дошел до него!
Заметив невдалеке старого крестьянина, копавшего что-то на своем огороде, я подбежал к нему и спросил:
— Это Авиньон виднеется там вдали?
— Авиньон? — удивленно повторял он. — Видно, вы не здешний, молодой человек. Никакой это не Авиньон! Это Карпантра. А Авиньон, благодарение богу, далеко отсюда; если вы прошагаете весь день без остановки, может быть, дойдете туда к ночи.
Старик воткнул заступ в землю, оперся на него локтями и пристально поглядел на меня.
— Не советовал бы я вам, молодой человек, идти в Авиньон. Говорят, там сейчас творятся страшные дела… Если можете, вернитесь-ка лучше домой! Авиньонцы всегда были бедовыми — это сплошь забияки, буяны и пьянчуги. Ох, ох, дурная слава у авиньонцев! — Понизив голос до шепота и наклонившись к самому моему уху, старик продолжал: — Это воры, поджигатели и убийцы! Все они на стороне революции, на стороне Франции и против папы.[5] Эти разбойники дважды осаждали Карпантра. Ну, мы им, конечно, показали, где раки зимуют! Больше я вам ничего не скажу, молодой человек, и этого достаточно! Прощайте!
И он снова занялся своим делом.
Когда я отошел на несколько шагов, он снова окликнул меня:
— Эй, вы, я дал вам хороший совет, возвращайтесь-ка туда, откуда вы пришли!
Солнце высоко поднялось в небе, затем стало склоняться к закату, а я все шагал и шагал то по узеньким тропинкам, проложенным среди болот, то по пустырям, то продираясь сквозь заросли кустарника и дошагал, наконец, до папского города.
Сперва я увидел Рону. Это самая большая река из всех, какие я знаю. Впоследствии мне пришлось видеть Рейн, Дунай, Березину, но ни одна из этих рек не может сравниться с Роной.
Зачарованный величественным зрелищем полноводной красавицы-реки, неторопливо катящей свои воды к морю, я не сразу даже заметил Авиньон.
Город был виден с того места, где я находился, как на ладони. На берегу Роны, на самой верхушке отвесной скалы, стоял замок с высокими башнями. У подножья дворца, построенного папами, теснились бесчисленные здания. Они простирались во все стороны, сколько видел глаз, так близко сходясь черепичными кровлями, что улицы казались только узкими щелями.
До города оставалась по крайней мере еще целая миля, а я уже слышал какой-то глухой шум, доносившийся оттуда. Я не мог разобрать, были ли это крики, или пение, музыка, стрельба, или грохот рушащихся домов. Я вспомнил предупреждение старика-крестьянина и почувствовал словно какую-то тяжесть на сердце. Что ждет робкого мальчика из глухой деревушки в этом большом городе?
Я ведь так одинок! Я чувствовал себя несчастнейшим из всех людей на земле. Чтобы подбодрить себя, я нащупал в кармане письмо мальморского кюре. Оно было на месте. Когда я дотронулся до письма, мне показалось, что я пожал руку самому господину Рандуле. Это снова вернуло мне спокойствие и уверенность в счастливом исходе моих приключений.
Радостный и гордый, я подошел к городским воротам. Это была застава св. Лазаря. Что я там увидел!
Навстречу мне из ворот катился людской поток. Люди пели, плясали, кричали, смеялись, пожимали друг другу руки, обнимались. Можно было подумать, что весь город сошел с ума. Совершенно неожиданно я очутился в самой гуще толпы.
— Фарандолу! — раздался внезапно чей-то крик.
Застучал тамбурин, засвистели дудки, оборванцы в лохмотьях и степенные купцы, ремесленники и франты с косичками в шелковых сетках, дети и солдаты, женщины в высоких прическах, молодые девушки, прачки, рыночные торговки, носильщики, дамы в кружевных платьях, взявшись за руки, закружились в бешеном хороводе. Среди пляшущих я увидел даже капуцина в рясе цвета красного перца, двух священников, трех монахинь! Все они пели, прыгали, скакали под радостные звуки тамбуринов и дудок. Когда музыканты останавливались, чтобы перевести дыхание, толпа кричала: «Да здравствует нация!», и тотчас же пение и пляски возобновлялись.
Я бежал вслед за другими и вместе со всеми кричал: «Да здравствует нация!»
Хоровод растянулся такой длинной лентой, что голова его уже возвращалась в город через Лимберскую заставу, в то время как хвост еще не миновал заставы св. Лазаря.
Никогда в жизни я не видел такого скопления людей! Здесь их было больше, чем пчел в рою.
Словно завороженный, я следовал за пляшущей и поющей толпой.
Войдя в город через Лимберские ворота, хоровод свернул на Колесную улицу. Странная эта была улица! Узкая, мощенная булыжником проезжая часть ее примыкала непосредственно к берегу реки Сорг. Течение реки приводило во вращение колеса многочисленных ситценабивных и красильных фабрик.
Ради праздника в этот день фабрики не работали. Улица была разукрашена полотнищами самой причудливой раскраски. Красные, желтые, синие, зеленые, цветистые ткани развевались на шестах, свисали с протянутых между домами веревок, словно гирлянды разноцветных флагов. Морозный ветер шевелил полотнища, лучи заходящего солнца играли на них, и улица сверкала и переливалась всеми цветами радуги.
Блеск ярких красок, пение и крики возбуждённой толпы, уносившей меня, как вихрь уносит сухой лист, бешеный ритм тамбуринов, пронзительный свист дудок, журчание реки, монотонный скрип фабричных колес — все это сливалось в какой-то немолчный гул, от которого у меня кружилась голова.
В тесных городских улицах толпа сбилась в плотную кучу, и танцорам уже не было прежнего раздолья. Время от времени какой-нибудь неугомонный плясун пытался снова попасть в такт рокочущим тамбуринам и устало хрипевшим дудкам, но фарандолы не получалось.
Так шествовали мы, сбившись в тесную кучу, вдоль всей улицы Красильщиков, вдоль улицы Вязальщиков, вдоль Красной улицы, пока не вышли на площадь Башенных часов, перед городской ратушей. На просторе площади толпа рассеялась во все стороны, и снова в бешеной фарандоле закружились пузатые купцы и бородатые капуцины, три монашенки и солдаты, священники и базарные торговки, прачки и нарядные дамы, ремесленники и оборванцы. Весь Авиньон плясал фарандолу.
Большой барабан вторил тамбуринам, отбивая такт пляски. Гул пушечных салютов смешивался с неумолкающими возгласами: «Да здравствует нация!»
От ратуши мы двинулись к Дворцовой площади, где должно было происходить народное пиршество. Посредине площади на особом возвышении уже заняли места три комиссара Национального собрания[6], прибывшие накануне из Парижа, чтобы провозгласить присоединение Авиньона к Франции. Все окна, балконы, даже крыши были усеяны людьми. Фарандола гигантским кольцом оцепила обе площади — Дворцовую и Башенных часов. Народ посредине этого живого кольца приплясывал и хлопал в ладоши. Раздавались крики: «Да здравствует Франция!», «Да здравствует нация!», «Долой папского легата[7]!»
