Багдан Сушинский - Путь воина
Опустив подзорную трубу, Хмельницкий устало присел на небольшую скамеечку дозорного и, привалившись спиной к поперечине, несколько минут сидел с закрытыми глазами, словно пытался надолго сохранить в памяти внешний вид этой полевой крепости.
«Но я не могу положить здесь все свое войско, — угнетенно пробормотал он. — Не для того собирал его по всей Украине, чтобы под стенами сожженного Корсуня уложить его по валам и окопным западням. В отличие от Потоцкого мне неоткуда ждать подкрепления. Никакой сейм, никакой “римский сенат” свежие легионы мне сюда не пришлет».
Он просидел так еще около часа. «Римский сенат» помочь ему действительно не мог, тем не менее за это время к лагерю повстанческой армии прибыли еще один полк и довольно большой обоз. Поляки, наблюдавшие за встречей подкрепления со своих сторожевых вышек, уже наверняка доложили об этом Потоцкому, и тот занервничал.
«Человек, сооружавший такую полевую цитадель, — молвил себе Хмельницкий, — и помышлять не мог о том, чтобы нападать. Испугавшись молвы о Желтых Водах, коронный гетман вгрызался в землю с одной-единственной целью — отсидеться, устоять. Он конечно же уверен, что, взбодренный первой победой, я лихо поведу свою конницу на его валы. — Спускаясь с вышки, Хмельницкий почувствовал, что теперь воспринимает лагерь Потоцкого совершенно по-иному. Поскольку оценивает его не как солдат, которому предстоит штурмовать, а как полководец, неожиданно почувствовавший свое решительное превосходство, правда, пока еще только моральное. — Они там, в лагере, еще не дождавшись полного подхода моей армии, уже чувствуют себя окруженными, замкнутыми и молят Господа, чтобы я не тянул с атакой. А мои воины ощущают за собой вольницу Дикого поля, холмистое приволье степи, свободу вон того леса, что чуть правее лагеря, кочевую свободу. А значит, условия этого противостояния вновь, как и под Желтыми Водами, диктовать буду я».
— Савур, — подозвал он сотника, — где сейчас Урбач?
— Только что вернулся в лагерь. Сейчас разыщу.
— Советуйтесь, бейтесь головами о землю, но найдите мне казака-добровольца.
— Который бы решился пойти во вражеский стан? — скосил Савур глаза на польский лагерь.
— Причем нужно сделать так, чтобы поляки захватили его неподалеку от лагеря, как бы во время очередной вылазки казаков. Было бы неплохо, если бы он уже когда-нибудь испытывал себя пытками…
— Словом, нужен очередной «ангел смерти». Я называю таких людей «ангелами смерти», каковые они и есть на самом деле.
— Вижу, ты всех своих лазутчиков называешь «ангелами смерти». Не запугай этими словами человека.
— Смертник, отдающий себя на такие муки, не должен знать страха.
— Неправда, такого, не знающего страха, мы не найдем, даже не пытайся. Просто мы должны найти такого, который бы, затаив в душе страх, согласен будет все стерпеть и погибнуть во имя свободы Украины. Во имя ее свободы.
— А если никто не согласится?
— Почему? — резко оглянулся на сотника Богдан Хмельницкий. — Такого не может быть.
— На тот случай, если никто… пойду я.
— Здесь нужен опытный казак. Уверенный в себе, знающий польский язык, умеющий сыграть так, чтобы поляки поверили ему. И вообще давай договоримся: твое время еще наступит, «ангел смерти». Пока что ты нужен мне здесь.
Поздним вечером Хмельницкий собрал в своем шатре полковников и нескольких сотников. Совет был недолгим. Вопреки настойчивым заклинаниям Кривоноса по поводу того, чтобы подтянуть все войско и штурмовать поляков, пока они окончательно не зарылись в землю, гетман провел свою линию поведения перед этим сражением. Во-первых, нужно сделать все возможное, чтобы выманить поляков из лагеря. Во-вторых, он приказал вновь прибывшему полку остановиться лагерем чуть поодаль, у леса, и завтра утром имитировать приход новых небольших отрядов. Причем подходить они должны с разных концов, а встречать их следует с ликованием. Потоцкий с душевным трепетом будет следить за тем, как армия восставших все пополняется и пополняется.
— Но какие бы несуществующие полки мы сюда ни приводили, — усомнился Кривонос, — на поляков это не подействует. Провизии у них много. Гонцы Потоцкого наверняка рыщут сейчас по соседним воеводствам, собирая подкрепление. И вообще мне не верится, чтобы после коварства, которым мы выманили гарнизон лагеря под Желтыми Водами, поляки вновь купились на него.
— Страшные события у Желтых Вод принадлежат тому военному опыту, который погибшее войско обычно уносит с собой на тот свет. В лагере Потоцкого учить на нем воинственных гетманов некому. На рассвете начинайте закладывать наш лагерь. Только не очень укрепляйте его. Пусть поляки видят, что возводим его не для обороны, а для ночного прикрытия от залетных разъездов. А в общем — готовимся к штурму.
— Разве что поляки согласны трижды попадаться на одну и ту же нашу хитрость… — неохотно согласился первый полковник войска с планом Хмельницкого.
Отпуская офицеров, Хмельницкий попросил остаться капитана Рунштадта. Вопреки опасениям Кривоноса, всегда отличавшегося особым недоверием к полякам и прочим иностранцам, этот германец служил честно, и Хмельницкий решил столь же честным оставаться и по отношению к нему.
— Я не могу вечно держать вас, капитан, в своей армии то ли в роли пленного, то ли наемника, не получающего надлежащего жалования.
— Справедливое замечание, — согласился капитан. — Хотя теперь мне кажется, что тогда, в первой схватке у Днепра, я перешел к вам добровольно.
— Это не совсем так, — спокойно парировал Хмельницкий, — и мы оба помним это. Вас вынудили обстоятельства. Но теперь я хочу, чтобы вы знали: если в сражении за этот лагерь мы одержим победу — наградой вам будет полная свобода. Вы сможете взять с собой пятерых солдат-германцев, которых выберете сами, и покинуть мой стан. Единственное условие, под честь прусского офицера: вы сразу же направитесь отсюда в Бар или в Каменец. То есть не присоединитесь к польской армии, которая действует против меня. Не присоединитесь по крайней мере в ближайшие два месяца.
— Понятно, вам не хочется, чтобы поляки вновь получали опытных артиллеристов, — сдержанно объяснил вместо него Рунштадт.
— Считаете мои условия несправедливыми? Неприемлемыми? Капитан немного помолчал, но вовсе не потому, что принялся взвешивать на весах своей высокой морали степень справедливости условий, продиктованных полководцем-победителем.
— Извините, господин командующий, но я не смогу отказаться от этой щедрой награды.
— И не следует.
— Уже хотя бы потому, что, отказавшись от нее, почувствую себя рабом, возлюбившим сытную клетку и золотые кандалы.
