Мишель Зевако - Трибуле
Один брат, значит, делал карьеру путем убийства людей, которых приказывал убрать его начальник, что, конечно, должным образом оплачивалось; другой же зарабатывал на жизнь тем, что содержал под ключом тех, которые должны были сгинуть заживо.
Вот так братья, принадлежащие к одной семье, формировали две обличья одной и той же задачи: убивать, чтобы жить.
Месье Жиль ле Маю занимал холостяцкую квартиру в углу квадратного двора тюрьмы.
Это был цветущего вида толстяк с ярко-красной рожей; он не обнаруживал отвращения к доброму вину и при случае мог пошутить. Жиль, когда не мучил узников, проводил время за едой, выпивкой и сном. Вне перечисленных времяпрепровождений месье ле Маю не существовал.
В один из каменных мешков Консьержери и был заключен Этьен Доле. По указаниям самого Лойолы и согласно точному приказу главного прево печатника не бросили ни в «Самозабвенную», ни в нижний ров, ни в колодец с рептилиями.
Такое великодушие к противнику, который отнюдь не требовал бережного обращения, нуждалось в объяснении. Этьена Доле не готовили к смерти в тюрьме. Его гибель должна была оставить больше следов, чем падение камня в какой-нибудь мрачный пруд.
Нет, нет… Преподобный Игнасио де Лойола, напротив, формально установил, что смерть Доле должна послужить духовному возрождению толпы грешников, поразив их целительным ужасом. Несчастный должен умереть в ясный день, перед стечением толпы парижан.
Отсюда вытекает необходимость не убивать его в тюрьме; отсюда следует и необходимость обращаться с ним не слишком жестоко.
Посему удовлетворились тем, что поместили печатника в простой каменный мешок, не имевший других неудобств, кроме того, что камера была расположена в нескольких футах ниже уровня Сены.
Речная вода просачивалась в камеру и струилась по стенам камеры и доходила несчастному узнику до щиколоток.
Не стоит и говорить, что ни одной из предосторожностей, препятствующих побегу, не пренебрегли, то есть Этьена Доле приковали к стене.
В камере сохранялось немного воздуха, попадавшего туда через узкое отверстие, которое выходило в коридор. А в этом коридоре разместили трех стражников. Они получили приказ не разлучаться ни при каких обстоятельствах. Таким образом, они не только могли воспрепятствовать с оружием в руках нежданному вторжению, но и больше того: если кто-либо из стражников поддастся слабости и позволит себя подкупить узнику, оба его сотоварища тут же выдадут его. Из коридора в камеру надо было спуститься по шести каменным ступеням.
На уровне двери было проделано отверстие, похожее на лазейку для кошки.
Раз в день эта лазейка открывалась на несколько секунд и Доле видел протянутую руку. Эта рука выкладывала дневной рацион черного хлеба – смесь ржаной и ячменной муки с соломой, потом эта же рука проталкивала кувшин, полный воды. Этой провизии должно было хватить на двадцать четыре часа. Хлеб и воду ставили на самую высокую ступеньку. Чтобы добраться до пайки, Доле, закованный в кандалы, должен был пересечь свою камеру, держась за цепь. Добравшись до конца цепи, узник должен был нагнуться, вытянуть руку и ухватить хлеб и воду. С хлебом ему еще кое-как удавалось. Но с водой… Он пытался схватить кувшин, но не раз опрокидывал его. И тогда Доле приходилось терпеть жажду до следующего дня.
Однажды, когда опять произошло подобное несчастье, у Доле была лихорадка и его терзала жестокая жажда… Доле считал себя гордым. Два или три раза, когда ему уже приходилось опрокидывать кувшин, он не жаловался, ни о чем не просил, предпочитая муки жажды мукам унижения. Но в тот день у него была лихорадка. И именно эта лихорадка стала причиной беды.
Остаток воды закончился быстро; он умирал от жажды. Его пылающее горло сжалось, почти удушая печатника. Он сосчитал биения своего пульса, чтобы потом отсчитывать минуты, оставшиеся до того момента, когда лазейка откроется. И вот этот момент наконец настал.
Доле так быстро, как только мог, ринулся вперед, пренебрегая всегдашней предосторожностью, – кувшин опрокинулся.
В течение первого часа несчастный ничего не говорил… Потом мало-помалу силы стали покидать его… Началась горячка… Он больше не понимал, где он находится, что он делает, что говорит…
Он взывал, предлагал состояние за стакан воды. Трое находившихся в коридоре тюремщиков слышали эти мольбы. И эти железные существа задрожали.
Наконец один из них решился рассказать о стонах и мольбах узника месье ле Маю.
– Ну и что? – ответил достойный комендант. – Он жалуется, что у него нет воды! Но ведь под ногами у него целых полфута воды на плитах пола.
И мэтр ле Маю, довольный своей шуткой, расхохотался.
«В сущности, – подумал тюремщик, – почему бы ему и не выпить воду с пола? Она, может быть, не такая чистая… Но когда очень хочется пить…»
Прошло уже двенадцать дней, как Этьен Доле безнадежно томился в каменном мешке, когда однажды он увидел, как открылась дверь камеры, вошли тюремщики и, не говоря ни слова, отомкнули кандалы узника.
Потом они взяли Доле за обе руки и вывели его из камеры.
Доле задрожал от радости.
«Наверняка, – подумал он, – меня ведут к судьям, но ведь суд означает свободу, потому что я ничего не сделал!»
Эта надежда, которую он считал обоснованной, подтвердилась в его мнении, когда его привели в другую камеру и дали его собственную одежду.
Доле поспешил переодеться, выказывая при этом понятную радость.
Одевшись он, осмотрел камеру, куда его втолкнули. По сравнению с его прежним узилищем эту камеру можно было назвать местом для отдохновения.
Прежде всего здесь был сухой пол, потому что камера находилась на втором этаже Консьержери. Здесь также было больше воздуха, Наконец, сюда проникал свет, правда, слабый; он пробивался сквозь плотную решетку, в которой была проделана амбразура, едва позволяющая просунуть руку… Сюда доходили снаружи какие-то шумы. Доле с наслаждением прислушался к ним. Тысячи звуков напомнили о жизни ему, вышедшему из каменной могилы.
В углу камеры он заметил свежую охапку соломы. А еще в камере были стол и деревянный табурет, что вообще можно было назвать шиком.
Доле показалось, что к нему возвращается жизнь.
Больше того, неожиданное улучшение его содержания Доле воспринял как явное предзнаменование возвращения ему свободы.
А пока что дверь камеры закрылась.
Пробежали два часа. Доле с чувством глубокого удовлетворения бросился на охапку соломы и заснул тяжелым сном.
Со времени своего заключения в Консьержери Доле стал неузнаваем. Он ужасно отощал. Лицо его приобрело восковую бледность, тогда как губы и скулы оставались красными, огненно-красными – таково было воздействие сжигавшей его лихорадки.
