Генри Хаггард - Ожерелье Странника
— Генерал Олаф знает это достаточно хорошо, — перебил ее Джодд, но я махнул ему рукой, приказывая замолчать, и спросил:
— Скажите мне, госпожа, как я могу поступить иначе? Ведь очевидно, что моя жизнь, жизнь моей жены и моих детей зависит от выполнения этого приказания. Кроме того, не кажется ли вам, что колесо Фортуны и Божьего суда наконец повернулось? — добавил я, показывая ей на пустые впадины под моими бровями, где когда-то были глаза.
— О Олаф! — вскричала она. — Если я вам когда-то и причинила зло, то вы же знаете, это произошло только потому, что я любила вас.
— Благодарю Бога, что Он не послал мне женщину, любящую подобным образом, — вмешался Джодд.
— Олаф, — продолжала она, не обращая на него внимания. — Однажды вы также были близки к тому, чтобы полюбить меня, в тот вечер, когда пытались съесть отравленную фигу, чтобы спасти моего сына, императора. По крайней мере, вы поцеловали меня тогда. Если вы об этом забыли, то я не забыла, Олаф. Разве вы можете ослепить женщину, которую целовали?
— Целуются двое, а ведь мне известно, что его ослепили именно по вашему приказу, — пробормотал Джодд. — Я подверг пытке этих скотов при дворе, тех, кому вы отдали приказ это сделать, и они во всем признались.
— Олаф, я допускаю, что жестоко поступила с вами, допускаю, что намеревалась убить вас. Но верьте мне, это была ревность, и ничто иное. Ревность довела меня до этого. И вскоре я сама убила бы себя, я действительно думала об этом!
— На этом и заканчивайте свои объяснения, — сказал Джодд. — По Коридору Преисподней ходил Олаф, а не вы. И мы нашли его на самом краю пропасти.
— Олаф, после того как я снова вернулась к власти…
— Ослепив собственного сына, вероятно, тоже из ревности, — вновь перебил ее Джодд. — В один прекрасный день вам еще предъявят за это счет.
— …я хорошо обошлась с вами. Узнав, что вы женились на моей сопернице, — а мне постоянно сообщали обо всех ваших делах, — я с тех пор не поднимала против вас руку…
— Да и что мог значить для вас какой-то калека, когда за вами ухаживал сам Карл Великий! — не унимался Джодд.
На этот раз она повернулась к нему, проговорив:
— Твое счастье, варвар, что с некоторых пор Судьба вырвала власть из моих рук! О! Это самая горькая капля в моей чаше! Ведь теперь я, правившая миром, должна терпеть оскорбления от таких, как вы!
— Тогда почему бы вам не выбрать смерть и не покончить со всем этим? — невозмутимо спросил Джодд. — Или же, если вам недостает смелости, почему бы вам не подчиниться приказу императора, как многие подчинялись вашим приказам, вместо того чтобы беспокоить здесь генерала своими мольбами о пощаде? Тогда бы все так хорошо устроилось!
— Джодд, — наконец не выдержал я, — приказываю вам замолчать! Эта дама в нелегком положении. Нападайте на сильных, но не бейте лежачего!
— Вот это слова человека, которого я люблю, — проговорила Ирина. — Какую ошибку совершила Судьба, разделившая нас, Олаф! Если бы вы приняли то, что я вам предлагала, вы и я и теперь бы еще правили миром!
— Возможно, госпожа, но все же, говоря откровенно, я не сожалею о своем выборе. Хотя из-за него не могу больше смотреть на мир…
— Я знаю! Знаю! Это все она, с тем проклятым ожерельем, которое, как я вижу, вы все еще носите, встала между нами и все испортила. И вот теперь я погибла из-за того, что потеряла вас. Да и вы ничто без меня — простой солдат, который пройдет только свой жалкий путь и растворится во всеобщей темноте, не оставив после себя имени. В веках вы останетесь лишь как один из десятка губернаторов маленького острова Лесбоса. Вы, кто мог бы держать в своих руках весь мир и сиять в истории, подобно второму Цезарю! О! Какая дьявольская сила управляла нашими судьбами?! Это она повесила золотые раковины на вашу грудь, я убеждена. Что ж, все это так, и теперь уже ничего не изменишь! Августа, Повелительница Мира, вынуждена умолять человека, отвергнувшего ее и не побоявшегося из-за этого навеки лишиться света и даже собственной жизни. Понимаете ли вы, Олаф, что в этом письме содержится приказ убить меня?
— Точно такой же приказ вы отдали тем, кто ослепил вашего сына, императора Константина, — чуть слышно заметил Джодд.
— Это я и имею в виду. Высокое положение порождает и высокие искушения, и я признаю, что повинна во многих грехах. И я нуждаюсь во времени — здесь, на земле, — чтобы примириться с небесами, и если вы убьете меня, убьете мое тело сейчас, то вы убьете также и мою душу. О! Будьте милосердны! Олаф, вы не сможете убить женщину, которая лежала на вашей груди! Это же противоестественно. Если вы поступите так, вы никогда не уснете спокойно, вы будете содрогаться до конца этого мира! Будьте же тем, кто вы есть! Ни величием, ни властью вы не будете вознаграждены за ваш поступок. Останьтесь верны своему высокому сердцу и пощадите меня… Взгляните! Я, которая долгие годы управляла многими государствами, стою перед вами на коленях и молю о пощаде! — И она, бросившись на колени, прижала голову к моим ногам и зарыдала.
Вся эта сцена вспоминается мне со странной и ужасной отчетливостью, хотя я и не видел ее во всех деталях и помню только то, что чувствовала моя душа. Я помню, что изумление и ужас от всего происходившего охватывали меня снова и снова. Кинжал, пронзивший мои глаза, казался уже не столь острым. Это я, Олаф, простой дворянин с Севера, сидел в своем служебном кресле, а передо мной с головой, склоненной к моим ногам, на коленях стояла некогда могущественная Повелительница Мира, умоляя даровать ей жизнь. Действительно, во всей истории нельзя было бы найти более необычной сцены. Как я должен поступить? Если я уступлю ее униженным мольбам, вполне возможно, что ценой такого решения будет жизнь моей жены и детей. Но все же как мог я схватить ее, одетую в пышные восточные одежды, своими собственными руками и приказать палачам пронзить ей глаза, полные слез?
— Встаньте, Августа, — сказал я. — И скажите мне, вы, привыкшая к подобным делам, как я могу вас пощадить, принеся в жертву жизнь других людей и свою собственную?
— Благодарю вас за то, что вы так назвали меня, — проговорила она, с усилием поднимаясь на ноги. — Это имя я слышала в цирке из десятка тысяч солдатских глоток моей армии, но никогда еще оно не было для меня таким благозвучным, как сейчас, когда оно прозвучало из уст, у которых не было необходимости его произносить. В прошлые времена я вам отплатила бы за это, даровав целую провинцию, но теперь Ирина бедна настолько, что, подобно нищенке, не может дать ничего, кроме благодарности. Все же не повторяйте больше это имя, ибо сейчас оно вызывает только горечь. Что вы спросили? Как вы можете спасти меня, да? Что ж, это кажется достаточно простым делом. В письме Никифора нет прямого указания, что вы должны ослепить меня. Этот мерзкий тип просит вас обращаться со мной так, как я обращалась с вами, как я обращалась с императором Константином… Так вот, я заключила в тюрьму вас обоих. Посадите и вы меня туда — и вы полностью выполните предписание. Он говорит, что если я умру, то вы обязаны доложить ему, из чего следует, что он не приказывает меня умертвить! О! Дорогу спасения найти легко, лишь бы вы захотели по ней пойти. Если же вы этого не сделаете, тогда, Олаф, по крайней мере, я умоляю вас, не передавайте меня в руки простолюдинов. Я вижу, что у вас сбоку висит все тот же красный меч, который я когда-то поднимала на вас, когда вы отвергли меня в Константинополе. Вытащите его, о Олаф, и сразу же проведите его лезвием по моей шее. Таким образом вы совершите угодное Никифору дело и заслужите его награду, какой Ирина вам дать не сможет. Окропите себя ее кровью, кровью той, чья земная сила и слава еще не умерли. И вы не сможете запятнать эту славу, вы, осмелившийся поднять руку на беспомощное тело, притронуться к той, кого опасались ее злейшие враги, боясь, как бы Божье проклятие не поразило их смертью!
