Дарья Плещеева - Аэроплан для победителя
— Отойдите к печке!
Лабрюйер исхитрился, не сводя револьверного прицела с Енисеева, влезть в комнату. Это было обычное помещение, доступное дачнику со скромными доходами: кровать с вязаным покрывальцем, тумбочка с керосиновой лампой, шкаф и умывальник, а печка навела на мысль, что его сдавали только в сезон, зимой же тут жил кто-то из хозяйских родственников.
Первым делом Лабрюйер сунул в карман письмо.
— Садитесь на кровать, а я постою, — сказал Енисеев. — Все-таки я лучше вашего прыгаю из окон. Ну, подумайте — может ли человек, по просьбе которого в шесть часов утра будят господина Кошко, быть преступником?
— Может, если это очень хитрый преступник, — упрямо отвечал Лабрюйер. Очень не хотелось опять идти на поводу у собрата Аякса, даже в мелочах, но он сел.
— Мне очень трудно будет оправдаться. Во-первых, с детства не приучен… Во-вторых, слишком много пришлось бы сказать такого, что вам ни к чему.
— Не нуждаюсь в ваших оправданиях.
— А револьвер-то вы все не опускаете, и сам Аркадий Францевич вам не указ. Ну так вспомним, что было в тот дурацкий вечер. Сперва во мне опознала Алоиза Дитрихса фрау Хаберманн, потом Водолеев вспомнил про портсигар. То есть два свидетеля — старушка и портсигар. Внушительно получилось, ничего не скажешь, — Енисеев усмехнулся. — Я понял, что пора удирать.
— Для чего же удирать, если вы не Дитрихс? Линдер отвез бы вас в сыскную полицию, и там бы это дело разъяснилось. Вы бы телефонировали господину Кошко…
— Так-то так, да только нельзя мне попадать ни в какую полицию. Мне там пришлось бы слишком много рассказать о себе.
— Что ж в этом плохого?
— Потом поймете. Слушайте — то, что я скажу, очень важно для вас. Хотя Селецкую выпустили на волю, но настоящий-то убийца не найден.
— Хм…
— Все еще не верите. Ну, давайте разбираться. Когда я от вас сбежал, то первая задача была — скрыться. Хотя очень хотелось сперва выкинуть в окошко Савелия. Ведь это он, сукин сын, подсунул мне портсигар, больше некому. И, поверьте, не за свои деньги он купил эту штучку. Вторая — узнать наконец, кто на самом деле Алоиз Дитрихс, чтоб он сдох! Согласитесь, мало приятного — идти на каторгу вместо какого-то Дитрихса…
— Соглашаюсь, — буркнул Лабрюйер. И вспомнил Стрельского, рассуждавшего об избытке, нарушающем достоверность. Похоже, он именно вопящего Водолеева имел в виду…
— Я знаю несколько столичных телефонных номеров, по которым могу получать всякие любопытные сведения. Так представьте — оказалось, что он действительно сдох. Командовал шайкой налетчиков, не брезговал контрабандой и в перестрелке с пограничным дозором был смертельно ранен. Я даже узнал, где этого Алоиза Дитрихса похоронили. Все было с такой точностью документировано — хоть заказывай по нему панихиду.
— Я по своим каналам узнал то же самое. Но, глядя на вас, засомневался…
— Ну и норов у вас. Так вот, по бумагам Дитрихс десять лет, как приказал долго жить. Но вот вопрос — кому он приказал долго жить? Видите ли, брат Аякс, на Стрельского в лесу напал не я. На кой мне его пустой кошелек и две карточки, если я могу те же самые карточки получить у фотографа или даже купить у билетерши в зале? Значит, карточки срочно понадобились кому-то другому, а для чего? И этот человек даже не знал о существовании карточек, он следил за Стрельским в надежде, что тот приведет к фрау Хаберманн. И мерзавец вывел старика из игры, когда понял, к какому хутору он идет через лес. Итак? Что произошло? Думайте, Аякс, думайте! Догадались? Я вот догадался! Подсказываю — фрау Хаберманн очень милая домашняя старушка. Она выходит из дому только в церковь да в кондитерскую. Она боится пьяных орманов, брехливых собак, сварливых лавочников… ну?..
— Ей показали карточку, чтобы она могла вас опознать! — воскликнул Лабрюйер. — Ее запугали и принудили, но… но это значит…
— Это значит — кто-то знал, что вы идете по следу убийцы фрау фон Сальтерн, что вы заподозрили меня, что вы хотите в самое ближайшее время устроить нам очную ставку — фрау Хаберманн и мне. Значит, нужно, чтобы вы окончательно в этом убедились, сдали меня Линдеру и приняли лавровый веночек из рук госпожи Селецкой! А настоящий убийца вздохнет с облегчением и займется своими делами, не боясь, что вы откуда-то спрыгнете ему на голову с револьвером.
— Если вы не врете…
— Предположите на пару минут, что не вру.
— …то Водолеев подкуплен и докладывает о моих разговорах со Стрельским. Кто же знал, что его нужно опасаться? — Лабрюйер замолчал. — Но ведь и вы могли прекрасно все слышать, узнавать мои планы! Отчего я должен вам верить, Енисеев? Кто вы такой?
— Тьфу ты, сказка про белого бычка… Прежде всего — я такой же Енисеев, как вы — Лабрюйер. Оба мы — порождение лихой фантазии господина Кокшарова!
— Перестаньте паясничать.
— Простите, не могу. Когда Кокшаров наконец пинками выгонит меня из труппы, я с горя пойду и наймусь «августом» в цирк Саламонского. Там мои смехотворческие таланты оценят по достоинству.
Лабрюйер встал.
— Ступайте в цирк Саламонского, карьера «августа» вам обеспечена. Считайте, что я вам поверил. А я как-нибудь уж постараюсь распутать это дело без вас.
— А вы мне нравитесь, брат Аякс. У вас есть характер. Добротный, тяжеловесный, каменный немецкий характер. Папенькино наследство, так? Да сядьте же! — крикнул Енисеев.
Слушать такие комплименты и выполнять такие приказы Лабрюйер не мог. Он, вскочив, боком вывалился в дверь и чуть не сверзился с лестницы.
В палисаднике он фыркнул — кажись, злость накатила вовремя, а вот теперь начнется настоящая игра. Енисеев вряд ли останется ночевать в пансионе — номер, скорее всего, был снят только для беседы с собратом Аяксом. Значит, изругав упрямого собрата, он пойдет прочь — туда, где имеет тайное местожительство. А за ним — парочка велосипедистов-молодоженов…
Нужно было спокойно обдумать все, что сказал Енисеев, и еще раз прочитать письмо Кошко.
Лабрюйер вышел на пляж.
Справа и слева от каменного спуска стояли скамейки со спинками — для созерцателей заката и морского пейзажа. На одной сидел высокий крупный человек. Он, ссутулившись, уперся правым локтем в колено. Лабрюйер подошел и сел рядом.
— Больно скоро отпустила вас прелестница, — сказал Стрельский.
— У прелестницы во-от такие усищи, — ответил Лабрюйер и сделал забавный жест, придуманный Водолеевым для характеристики Енисеева: приложив обе руки к щекам, выставил вперед полусогнутые пальцы и пошевелил ими. Получилось похоже на знатные енисеевские усы.
— Он?
