Мор Йокаи - Когда мы состаримся
— А, это нам не подойдёт, у нас уши не проколоты! — крикнул кто-то.
— Мы и так пьём, незачем нас за уши тянуть! — подал реплику другой.
— Всё, что немец может, и мадьяру под силу!
Таков был единодушно одобренный приговор.
— И вартбургский стаканчик тоже опрокинете?
— Какой ещё, к шутам, вартбургский стаканчик?
— А вот в Вартбурге приятели зарядят за весёлым застольем пистолет, нальют в дуло вина, взведут курок — и так, со взведённым курком, опорожняют в знак дружеской приязни, пустив по кругу этот длинненький стаканчик.
(Ты это неспроста, Лоранд!)
— Ну? Никто не хочет штуку вартбургских удальцов повторить?
— И не хочу, и тебе не советую! — раздался голос Топанди.
— А я хочу.
Это не Лоранд сказал, а Дяли.
Я поглядел на него. Совершенно трезв! Этот не пил, когда другие пили, только пригубливал.
— Хочешь — так давай попробуем! — подбоченился Лоранд.
— Пожалуй, только ты первый!
— Я-то выпью, а вот ты нет.
— Если ты выпьешь, так и я выпью. Только сдаётся мне, что не выпьешь.
И тут меня потрясла внезапная догадка. Теперь я всё понял, теперь всё как на ладони, вся мистерия этих десяти лет! Всё ясно: кто здесь преследуемый, кто преследователь. И судьбу обоих я держу в руках с неотвратимой решимостью архангела, сжимающего свой меч.
Можете теперь продолжать!
Щёки у Лоранда лихорадочно горели.
— Ладно, парень! Тогда спорим!
— На что?
— На двадцать бутылок шампанского! И чтобы тут же выпить.
— Идёт.
— А кто сробеет, с того — отступное!
— Вот оно!
Оба достали кошельки, выложили по стофоринтовому билету.
Я тоже вытащил кошелёк, достал из него сложенные бумажки — но не ассигнации.
— Вынь из сумки мои пистолеты! — крикнул Лоранд гайдуку.
Гайдук оба положил перед ним.
— А заряжены они? — усомнился Дяли.
— Глянь в дуло, головка пули смотрит прямо на тебя.
Дяли почёл за лучшее поверить не глядя.
— Значит, на спор: проигравший за двадцать бутылок платит.
Лоранд взял свой стакан, чтобы перелить из него в пистолет красное вино.
Всё охмелевшее общество примолкло во время этой сцены, застыв в каком-то мучительном напряжении. Все взоры приковались к Лоранду, словно силясь отвратить его от этой безумной затеи. На лбу Топанди выступили крупные капли пота.
Я мягко придержал Лоранда за руку, в которой был пистолет, и посреди общей тишины спросил:
— А может быть, вам жребий бросить, чтобы решить, кто первым проделает эту вашу штуку?
В замешательстве оба подняли на меня глаза.
Кажется, их тайна раскрыта?
— Только, если будете тащить жребий, — продолжал я спокойно, — не забудьте получше проверить свои имена, чтобы не повторился тот фокус, что десять лет назад, когда вы решили, кому с белой слонихой танцевать!
— Какой фокус? — побелев как мел, пролепетал Дяли, привставая со стула.
— Да ведь ты, Пепи, всегда фокусничать любил, вот и в тот раз вы меня заставили жребий тянуть и сказали бросить обе бумажки, и вынутую, и оставшуюся, в камин. Но я бросил вместо них танцевальную программку, а записки спрятал, сохранил. Ты и вместо своего Лорандово имя написал. Так что какую бы бумажку я ни вытянул, везде стояло бы: Лоранд Аронфи. Вот они, при мне: две половинки разорванного листка, одно и то же имя на обеих, на обороте письма от госпожи Бальнокхази.
Дяли медленно поднялся, вперив в меня неподвижный взгляд, будто перед ним вырос призрак.
А между тем в моём голосе не было никакой угрозы. Я скорее подтрунивал. С улыбкой разгладил перед ним и составил вместе два клочка лиловатой бумаги, которые в точности совпали.
Зато Лоранд, сверкнув глазами, выплеснул свой стакан прямо в лицо принявшему непринуждённую позу светскому хлыщу. Тёмно-красное вино потекло по его белому вышитому жилету.
— Спорить с людьми в подобном состоянии не имеет смысла, — стирая салфеткой с лица следы этого поношения, произнёс Дяли с небрежной холодностью. — На оскорбления пьяных я не отвечаю.
И попятился к выходу.
Скованные изумлением присутствующие ему не препятствовали. Стряхнув опьянение, они в первую минуту растерялись, не зная, как поступить и что делать.
Но я-то, я был трезв, мне не надо было стряхивать опьянение.
Вскочив и одним прыжком настигнув беглеца, схватил я его за шиворот, словно разъярённый тигр какого-нибудь жалкого мышонка.
— Я, я не пьяный! Я вообще не пью, и ты это знаешь! — возопил я, сам себя не узнавая, и притиснул к стене негодяя, который затрепыхался, как пойманный нетопырь. — Я, я дам тебе по физиономии за эту твою фальшивку, негодяй!
Хорошо знаю, что мой удар был бы для него последним — скорее к моему, чем к его несчастью, не окажись рядом мой добрый гений, не удержи меня от недостойной расправы.
Кто-то вдруг поймал меня сзади за поднятую руку. Стоило мне глянуть — и кулак мой опустился сам собой.
Это была Фанни.
— Деже! — с искажённым от ужаса лицом вскричала моя сговорённая. — Эта рука — моя! Ты не имеешь права её марать!
Она была права. Я позволил обуздать себя, смирил свой яростный гнев, вытолкнув за дверь трясущегося негодяя — не знаю уж, упал он или нет. И обернулся, чтобы принять Фанни в свои объятия.
К тому времени проникли в залу и маменька с бабушкой.
Весь этот мучительный вечер бедные женщины провели у себя в комнате, стараясь сидеть как можно тише, чтобы не выдать своего присутствия и услышать хотя бы Лорандов голос. С дрожью внимали они и ужасной заключительной сцене, слыша уже не только голос, но и каждое слово — а при моих исступлённых восклицаниях не могли больше вытерпеть: выбежали и стали пробиваться к Лоранду с криком: «Детка! Сыночек мой!»
Все вскочили при этом достойном величайшего уважения зрелище. Две коленопреклонённые женщины пред восставшим из гроба юношей.
Хмель и вызванное потрясающей неожиданностью оцепенение прошли.
Маменька с душераздирающими криками: «Лоранд! Лоранд!» — прижимала к себе сына. Бабушка молча гладила, пожимала его руки, не в силах ни зарыдать, ни слово вымолвить.
— Милый, дорогой Лоранд…
Брат поднял обеих женщин, подвёл ко мне.
— Его обнимайте, не меня. Вот кто победитель!
И тут он заметил припавшего ко мне ангела-хранителя, всё не выпускавшего мою руку. Теперь только достигли его сознания выдавшие наш с Фанни секрет слова: «Это рука моя».
— Вот оно что, — улыбнулся он мне. — Ты, значит, уже вознаграждён!.. Хорошо, предоставь тогда плачущих мне.
И он бросился к ногам усталых женщин, благоговейно обнимая их колени, чувствуя себя недостойным даже след их поцеловать.
