Коре Холт - Конунг. Властитель и раб
Она выспалась, он – нет. Королева не улыбалась, губы сурово сжаты, голова неподвижна. Может, он любил ее не столь нежно, как она того желала? Она чувствовала, что он, даже если и любил ее, – а это было именно так, – ибо конунг Сверрир мог полюбить любую женщину, с которой он избрал бы долю вместе делить стол и постель, – все равно ставил своих воинов выше ее. И теперь она пылала местью.
Она заставила его снова сесть. Ей это удалось. Я вышел из комнаты. Он позвал меня. В его голосе слышалась мольба о помощи, и я вернулся. Но она указала мне на дверь. Я вышел, и он снова позвал меня. И так, на пороге, одной ногой в комнате, я увидел, как королева приперла Сверрира к стене.
Пообещал ли архиепископ Нидароса ей что-то такое, чего не мог дать ей конунг? Нет-нет! Но случалось так, что королева приходила в ярость от того, что Сверрир любил своих людей больше, чем ее.
Она желала, чтобы Сверрир покорился и не препятствовал Николасу сыну Арни стать епископом Осло. Так и получилось.
Это была большая ошибка конунга Сверрира. Он всегда потом жалел об этом.
В один прекрасный день на двор к конунгу прискакал Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда. Он был в Гьёльми, где жила в конце своей жизни сестра конунга, фру Сесилия. Туда, как сказал Коре, явился однажды преподобный Сэбьёрн: тот самый священник, которого мы в молодые годы захватили в плен в Састадире. Этот самый Сэбьёрн заявил, что он назначен священником в местную церковь. Однако усадьба по-прежнему принадлежала фру Сесилии, и именно здесь, на земле сестры конунга, пусть и покойной, – архиепископ собирался посадить своего священника, даже не спросив об этом конунга.
И тогда конунг проклял все.
В тот же день мы – Сверрир и я и еще некоторые из его близких людей – шли из усадьбы в Скипакрок, чтобы приветствовать прибытие в Нидарос кораблей с юными воинами из Халогаланда. По пути нам попался архиепископ со свитой, состоящей из сотни хорошо вооруженных людей. По закону, архиепископ имел право держать свиту самое большее из тридцати человек, когда он путешествовал по стране. Хуже того: если бы он захотел, он мог только махнуть своим людям, и они напали бы на безоружного конунга. Мы вернулись назад.
В определенной мере для конунга это было облегчением. «Час пробил!» – сказал он. «Да!» – ответил ему я. Сверрир немедленно отдал приказ. На следующий день он со своими людьми решил наведаться в усадьбу к архиепископу и поприветствовать его словами, которые тот поймет быстрее, чем бледную улыбку конунга при нынешней встрече.
Но на следующее утро, на рассвете, архиепископ отплыл из Нидароса. Своим ясным разумом он, конечно же, понял, что час настал.
Архиепископ поплыл на юг, в Бьёргюн. Мы с конунгом пустились вслед за ним.
Архиепископ плыл дальше, в Тунсберг, Сверрир – за ним. Там встретились они оба в прекрасном монастыре святого Олава: один – хворый орел, второй – здоровый и полный сил. Хотя я думаю, что больной орел, прежде чем силы его окончательно иссякнут, будет биться с большей яростью, нежели здоровый. Сверрир был пока еще здоров. Да, именно здоров телом, и здоров также рассудком и душою. Да, коварный, суровый, когда это требовалось, хотящий заманить архиепископа в ловушку. Но все же здоровый. Чего нельзя было сказать о втором.
Когда он стоял перед нами – худой и несколько неопрятный, старый, но по-прежнему прямой, то я заметил что-то болезненное в его состоянии. Он не захотел сесть для беседы с конунгом. Поэтому мы со Сверриром были вынуждены стоять. И тем самым разговор лишился той учтивости и приятности, которые часто сглаживают раздражение с обеих сторон, даже если говорится неправда, что хорошо понимают собеседники. Происходило так, словно конунг и архиепископ разговаривали с обнаженными мечами, и оба ранили друг друга, но не убили.
Сверрир сказал:
– Архиепископ Эйрик, ты должен сделать выбор: либо ты собственноручно коронуешь меня на царство, как твой предшественник, архиепископ Эйстейн, короновал в свое время конунга Магнуса, – либо тебе не быть архиепископом в этой стране.
Это были жестокие слова. Сверрир знал, что он идет против власти более сильной, чем власть архиепископа: ведь за Эйриком стоял сам папа Римский. Но Сверрир полагал, что Эйрик, столь сребролюбивый, не захочет лишаться богатств в Норвегии и покидать страну, чтобы сделаться таким же нищим, как и Сын человеческий, которому он, собственно говоря, служил. Архиепископ ответил:
– Я не буду короновать никого, кто не имеет права наследовать престол.
Сверрир сказал на это, что нам обоим известно твое пристрастие к деньгам, и оно сможет утешить тебя в трудный час, но конунг имеет право потребовать от тебя те налоги, которые, как ты считаешь, принадлежат тебе по справедливости. Так вот, те богатства, которые принадлежали церкви при конунге Магнусе, я тоже могу вернуть обратно. Но получишь ты их только в качестве дара от законного конунга страны, коронованного тобою.
Архиепископ сказал:
– Я не буду короновать тебя.
Эйрик собирался сказать еще что-то, скорее презрительное, чем разумное. Но конунг уже бросил свой жребий: он ушел. И, уходя, прибавил:
– Завтра, Эйрик, я вернусь. И тогда ты склонишься перед конунгом или заплатишь мою цену. Она будет высокой.
Архиепископ ответил:
– Цена папы в Ромаборге не ниже.
Мы оставались ночью на кораблях, под горой, чтобы не подстрекать людей архиепископа к бою. Но когда настало утро, то обнаружилось, что архиепископ уплыл через другой приток.
– Он бежит из страны, – сказал конунг.
***Мы поняли, что архиепископ Эйрик собрался искать помощи на юге, в стране данов, – точно так же, как до него делал конунг Магнус. В соборе Лунда архиепископ мог рассчитывать на поддержку, а на торжищах в Сконе он вполне сумел бы набрать себе воинов, соблазнив их походом против конунга Сверрира. Конунг послал на юг одного из лучших своих лазутчиков. Это был Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда.
В один прекрасный день Торбьёрн сын Гейрмунда вернулся назад: он очень спешил и, не передохнув с дороги, направился прямо к конунгу. Торбьёрн сын Гейрмунда сообщил, что был в соборе Лунда и слышал, как сам Эйрик читал там проклятие папы конунгу Норвегии. Тощий архиепископ возвышался перед алтарем, в глазах его сверкала болезненная ненависть, и он произносил анафему, осуждающую конунга Норвегии и его людей на вечные муки ада. А потом он осенил себя крестом.
Произносил он слова самого папы.
А может, нет?
Немного времени прошло с тех пор, как Эйрик бежал из страны. Не мог ли архиепископ, в своей ненависти к Сверриру, собственноручно написать буллу о проклятии, чтобы не терять времени, и послать своих людей в Ромаборг, к папе, прося его благословения? Такая мысль осенила конунга, а потом он долго лелеял ее.
