Генри Хаггард - Ожерелье Странника
— Пусть будет так, госпожа. Халиф не тот человек, который мог бы стремиться пересилить ваши склонности. Все же, если это так, я обязан сказать, что он просит вас не забывать о следующем: вы были захвачены в плен во время войны эмиром Мустафой. Халиф полагает, что если оставить в стороне свои высшие права, от которых он отказывается, неточности следовать духу и букве закона, то вы останетесь собственностью эмира Мустафы. Все же он обязан быть милосердным и, следуя милосердию Аллаха, предоставляет вам три выбора. Первый — вы чистосердечно принимаете ислам и немедленно получаете свободу.
— От этого я сразу же отказываюсь, как уже сделала это ранее, — произнесла Хелиодора.
— Второй, — продолжал он. — Вас отправят в гарем эмира Мустафы.
— Также отказываюсь!
— Третий и последний. Вы оттолкнули его милость и поэтому испытаете общую участь пленных христиан, упорствующих в своих заблуждениях, и умрете!
— Это я принимаю, — сказала Хелиодора.
— Вы принимаете смерть? Во всем блеске своей юности и красоты вы принимаете смерть? — с ноткой удивления в голосе проговорил он. — Госпожа, у вас великое сердце, и халиф будет глубоко огорчен, узнав о своей потере, так же как и я. Все же я получил приказы, за выполнение которых отвечаю головой. Госпожа, если вы выбрали смерть, она должна наступить здесь же и немедленно. Вы по-прежнему выбираете смерть?
— Да! — подтвердила она тихим голосом.
— Посмотрите на эту чашу, — продолжал он, — и на жидкость, которую я в нее наливаю. Видите? — И я расслышал звук наливаемой жидкости. — Теперь я прошу вас выпить это. Затем, позднее, скажем, через полчаса, вы уснете, чтобы пробудиться в новом мире, предназначенном для идолопоклонников Креста. Вы не испытаете ни боли, ни страха, быть может, этот напиток даже принесет вам радость.
— Тогда дайте его мне, — чуть слышно произнесла Хелиодора. — Я сразу же выпью его и уйду…
И тогда я вышел из-за занавеси и, вытянув руки, направился к ним.
— Господин доктор или господин посланник халифа Харуна, — сказал я, и в следующий момент не мог уже двигаться, так как с негромким криком Хелиодора кинулась ко мне на грудь и остановила мои губы своими.
— Подожди, дай мне сказать, — прошептал я, обнимая ее, и обратился к посланнику халифа: — Я только что поклялся вам, что не обнаружу себя до тех пор, пока не услышу чего-либо такого, что навлечет бесчестье на меня или мое имя. Сидеть без движения за этой ширмой в то время, когда моя нареченная выпивает яд, полученный из ваших рук, означало бы навлечь на себя такое черное бесчестье, которое вовек не смоют моря всего мира. Скажите, доктор, этой чаши достаточно, чтобы умерли мы оба?
— Да, генерал Олаф, и, если вы желаете разделить ее, думаю, что халиф будет доволен, ибо ему не нравится убивать храбрых людей. Только это должно быть сделано сейчас же, без всяких слов. Поговорить вы сможете и впоследствии, до того как сон охватит вас.
— Да будет так, — заключил я. — И раз я все равно должен умереть, о чем вы только что говорили, думаю, что не будет греха, если я умру подобным образом. По крайней мере, я рискну сделать это, чтобы не расставаться с человеком, который поведет меня по этой дороге. Пейте, любимая, только пейте меньше половины, поскольку я крепче вас. И затем передайте чашу мне.
— Муж мой, я пью за вас, — промолвила она и, выпив, протянула кубок мне.
Я поднес его к своим губам. О Боже! Кубок был пуст!
— О самая жестокая из всех похитительниц на свете! — закричал я. — Вы же украли все для себя одной!
— Да, — согласилась она. — Могла ли я видеть своими глазами, как вы будете пить этот яд? Я умру, но, быть может, Господь еще спасет вас!
— Нет, Хелиодора, — крикнул я снова и, повернувшись, ощупью пошел в сторону окна, которое, как мне было известно, находилось высоко над землей, так как я был лишен своего оружия, которое могло бы послужить мне на этот раз.
Но в то же мгновение, когда я толчком распахнул окно, я почувствовал, как две сильные руки обхватили меня, и услышал восклицание доктора:
— Идите сюда, госпожа, и помогите мне удержать этого сумасшедшего, иначе он убьется.
Она, подбежав, тоже ухватилась за меня, и мы стали бороться втроем. Но тут дверь распахнулась, и меня оттащили назад, на середину комнаты.
— Олаф Красный Меч, слепой генерал христиан, — проговорил изменившимся голосом, полным величия и власти, врач. — Я, говорящий сейчас с вами, не доктор медицины и не посланник. Я Харун аль-Рашид, халиф правоверных. Так это, слуги мои?
— Это правда, о повелитель, — прозвучал ответ, исходивший из многих глоток.
— Тогда выслушайте приказ Харуна аль-Рашида. Знайте оба, что все происшедшее здесь было только игрой, которую я затеял, чтобы испытать вашу любовь и преданность друг другу. Госпожа Хелиодора, успокойтесь. Вы выпили не что иное, как кипяченую воду, настоянную на лепестках роз. И никакой сон не охватит вас, кроме того, что дан вам природой. К счастью, госпожа, я должен сказать вам, что, увидев то, что я видел, услышав то, что я слышал, я предпочел бы быть на месте этого слепого человека, а не правителя Востока. Истинно, ваша любовь такова, какую больше нигде в этом мире не сыщешь. Должен сказать, что, когда я увидел, как вы осушили этот кубок в последней, отчаянной попытке отвести от Олафа смерть, угрожавшую ему, я преисполнился любви к вам. Но не опасайтесь этого, ибо моя любовь такого рода, что не лишит вас вашей любви, а лишь придаст ей новые богатые оттенки в сиянии моей к вам благосклонности. Изумительна история вашей любви, и конец ее будет счастливым. Генерал Олаф, вы были моим противником в войне и обращались с моими пленными слугами, попавшими в ваши руки, так, как вам подсказало ваше благородное сердце. Могу ли я в таком случае поступить иначе, кроме как превзойти благородного человека, которого некоторое время назад называл христианской собакой? Нет, не могу! Пусть войдет в комнату высший служитель христианской церкви Политен, прибывший сюда. Он находится там, снаружи, вместе с особой по имени Мартина, бывшей фрейлиной императрицы Ирины.
Посланцы вышли, и затем наступило молчание. Это был момент, когда сердце не нуждалось в словах — по крайней мере, я и Хелиодора не могли сказать друг другу ни слова. Мы только сжимали руки друг друга и ждали.
Наконец открылась дверь, и я расслышал нетерпеливые и шумные шаги Политена, а также другие, мягкие, которые, я знал, принадлежали Мартине. Она подошла ко мне, поцеловала в бровь и прошептала мне на ухо:
— Наконец-то все хорошо! Я знала, что так и будет. А теперь, Олаф… Теперь, Олаф, вы женитесь. Да, сейчас же… И я желаю вам радости…
Ее слова были просты и естественны, но все же они зажгли в моем сердце свет, с помощью которого я увидел многое.
