Валерий Большаков - Магистр
– Хорошо, отче, – сказал Сухов, – я согласен. Вы где проживаете в этом граде греха?
– На Эсквилине, сыне.
– Будете показывать дорогу.
Олег накинул рясу и опустил капюшон. Тарвел с Котяном устроили носилки из пары копий и потащили на них увесистого Камилла, а Органа с Кувертом были на подхвате.
Продравшись через заросли, беглецы, ставшие заговорщиками, выбрались на Длинную улицу, с неё поднялись на Альта Семита – «Высокую тропу», проходившую по гребню Квиринала. Здесь они застали примету смутного времени – горел большой трёхэтажный дом. Простояв столетия, он лишь обветшал, но людское недомыслие погубило его в одночасье.
Балки и перегородки полыхали, как дрова в печи. Пламя с грозным гулом вырывалось изо всех окон, закручивалось языками в прорехи черепичной крыши. Вот кровля зашевелилась – и провалилась внутрь. С грохотом пошли рушиться перекрытия – в небеса поднялся копотный «гриб» из искр и дыма. Стены простояли недолго – стали складываться и валиться, этаж за этажом.
– Прах к праху, – пробормотал Котян и воскликнул: – О, смотрите! Носилки!
Действительно, неподалёку от пожарища лежал перевёрнутый паланкин. Шторки с него были содраны, а рядом лежал, раскинув руки, бывший хозяин паланкина – раздетый догола и со множеством ран и увечий.
– Пересадка, отец Камилл! – весело сказал Олег.
Усадив егошуита на подушки, булгары с Котяном легко подняли и понесли носилки-октофорон. Олег с Еленой, как особы духовного звания, пошли позади в смирении перед суетой сует и всяческой суетой.
Шли долго – через Квиринал наискосок, с Квиринала на Эсквилин – пока не добрались до района уцелевших многоэтажек-инсул, римских трущоб, весьма похожих на константинопольские.
– Сюда, – сказал отец Камилл, указывая на арку сумрачного подъезда облупленной пятиэтажки.
Слово «инсула» означает «остров». Каменная громада, словно мрачный утес, занимала целый квартал, окруженная узкими, забывшими, что такое солнце, улочками-щелями – двум всадникам не разъехаться. Редко кто из обитателей этого многоэтажного барака работал. Раньше в инсуле снимали квартирки нищие плебеи, требуя «хлеба и зрелищ», выпрашивая подачки у патрициев. Теперь каморы заселены такими же тунеядцами, только с крестиками на шеях. Эта тупая, серая масса всю свою жизнь маялась от безделья, дожидаясь первого числа каждого месяца, когда из церковных амбаров-горрей выдавались еда, вино, одежда и деньги.
Олег следом за носильщиками вошёл во двор-атриум, голый – ни травинки, загаженный людьми и собаками, но с побитой чашей фонтана, давным-давно пересохшего. По всем четырем стенам шли наружные лестницы, частично каменные, частично деревянные. Они вели на галереи, откуда уже можно было попасть в квартиры. Ну а параллельно лестницам тянулись желоба, по коим стекали нечистоты.
Пришлось подниматься аж на четвертый этаж. Носилки бросили во дворе, и булгары потащили отца Камилла на руках. Олег шёл, страхуя Мелиссину. В некоторые из квартир вели дощатые двери, но частенько вход прикрывался истрёпанной суконкой – а чего красть-то?
Отец Камилл, не слезая с крепких рук Тарвела и Органы, толкнул крайнюю дверь на ветхой галерее, пропустил всех внутрь, а потом позволил занести себя самого. Котян огляделся и запер дубовую створку на засов.
Миновав «гостиную» три на два метра, Олег попал в каморку, которая – единственная во всей квартире – имела окно. Запираемое на ночь щелястой ставней, окошко выходило на глухую стену соседней инсулы.
– Добрались-таки… – врастяжку, дребезжащим тенорком сказал отец Камилл и позвал: – Теобальдо! Ротильда! Годефредо! Умберто! Не бойтесь, выходите!
Из дверей соседней комнатушки неуверенно показался черноусый юноша, за ним проскользнули бледная рыжеволосая девушка и еще два парня деревенской наружности – коренастые, крепкие, добродушные.
Кивнув вошедшим, отчего те сразу заулыбались и расслабились, Олег сосредоточился на деле.
– Так сколько вас в Риме, егошуитов? – спросил он.
– Священнослужителей и церковнослужителей мало совсем, – с готовностью ответил отец Камилл. – Приверженцев множество, но верных и надежных наберется сотни три от силы…
– А оружие сможете достать?
– Оружие? – усмехнулся егошуит. – Да все мы оружны. Жизнь такая!
– Тогда вот что, – деловито сказал Олег. – Одно дело, когда город берётся штурмом, и совсем другое, когда его ворота открываются, спасая кучу жизней. Так вот… Корабли наши могут пройти в Рим по Тибру, но река наверняка перегорожена цепью…
– Да, это так, – подтвердил отец Камилл.
– Следовательно, нам нужно цепь эту снять, перебить стражу на башнях, что стоят у берегов, и пропустить лодьи.
Отец Камилл заёрзал, волнуясь и переплетая пальцы рук.
– Многие погибнут… – слабо возразил он, словно перебарывая сильнейшее желание голосовать за Олегов план двумя руками.
– Погибнут, – подтвердил Сухов. – И меня могут подстрелить, и вы не бессмертны, отче… Ну и что? Вас же всё равно изведут! Так уж лучше в бою пасть, чем на костре. Хуже уже не будет, отец Камилл, а вот лучше – очень даже может быть!
Молодые егошуиты радостно переглянулись, а старый долго думал. Отец Камилл всё вздыхал, всё смотрел в окно на облезшую стену дома напротив. Внезапно встрепенувшись, он повернул голову к магистру.
– По воле своей, данной мне людьми, – торжественно начал он, – и освященной Господом нашим, принимаю власть твою, Олег, над собою и над возлюбленными чадами моими. Веди агнцев на псов лжехристианских, будь милосерд и справедлив, и да свершится воля Его!
Сбор Сухов назначил в Большом цирке. Занявший естественную ложбину в Мурсийской долине, Циркус максимус[60] вытянулся удлиненным амфитеатром меж Палатином и Авентином. От арены, обнесенной парапетом-подиумом в три человеческих роста, множились ряды нарезанных ступеней, служивших скамьями, круто восходя к аркадам портика на самом верху. С востока цирк, как и положено, закруглялся, а с запада был отрезан оппидумом – площадкой с местами для знати. Оппидум поддерживали тринадцать арок, под средней открывались Парадные ворота, под другими когда-то держали колесницы и ждали своего выхода гладиаторы.
Пятьсот зим минуло со времени последних боев – идущие на смерть уже не ревут «Ave, Caesar!», арена заросла травой, а на оппидуме уже и кустики с деревцами принялись. Запустел, запаршивел Циркус максимус. Лишь мальчишки порою забегают через колоннаду Триумфальных ворот, играют в ретиариев и мурмиллонов и, по совместительству, пасут коз на арене.
Но в этот вечер сотни две приглушенных басов, теноров и фальцетов оглашали цирк, возвращая прошедшее, эхом отражаясь от щербатых портиков, окаймлявших амфитеатр. С Палатина нависали полуразграбленные дворцы, словно заглядывая за стены цирка, но дозорные чутко бдили. Почти двести пятьдесят егошуитов со всего Рима собрались на арене, а люди все подходили и подходили – кто с мечом, кто со скромным скрамасаксом, а кто и с полным комплектом доспехов. В кожаных сумах и рогожных мешках угрожающе позвякивало и полязгивало. Пришли и те из егошуитов, кого община направила служить в папскую гвардию и в преторскую стражу. Эти как раз и стояли в дозоре, карауля подходы к цирку и дежуря у ворот.
