Бернард Корнуэлл - Хроники Артура
Не обращая внимания на крики епископа, Артур вышел наружу, в дождь, превративший ленточки пилигримов на ветвях священного терновника в жалкие повисшие лоскутки.
— Позови сюда остальных копьеносцев, — приказал Артур Иссе.
Мои люди ждали на улице на тот случай, если Сэнсам попытается вынести свои сокровища и спрятать за церковной стеной. Теперь они вошли в ограду, чтобы оттащить неистовых монахов от кучи камней, под которыми была скрыта тайная сокровищница. При неожиданном появлении Нимуэ некоторые монахи упали на колени.
Сэнсам выбежал из церкви и повалился на камни, истерически выкрикивая, что готов принести в жертву свою жизнь во имя сохранения имени Господня. Артур печально покачал головой.
— Ты готов к такой жертве, епископ?
— Милосердный Господь! — верещал Сэнсам. — Твой слуга идет к Тебе, убиенный злыми людьми и их грязной ведьмой! Я всего лишь следовал Твоему слову. Встречай меня, Господь! Встречай своего смиренного слугу!
Он сорвался на визг, когда почувствовал на своей шее руку смерти. На самом деле это был всего лишь Исса, оттаскивавший размякшего епископа за шиворот от груды камней у пруда. Он бросил Сэнсама в грязную жижу.
— Я тону, Господь! — сипел Сэнсам. — Брошен в глубокие воды, как Иона в океан! Мученик за Христа! Я иду к Тебе, как и замученные Павел и Петр!
Он захлебнулся пузырями, но никто, как и его Бог, не обращал на него внимания, поэтому Сэнсам умолк, медленно выполз из вязкой грязи и поднялся, выплевывая воду и посылая проклятия моим людям, которые усердно раскидывали камни.
Под грудой камней оказался настил из толстых досок. Когда их подняли, открылся каменный колодец, куда были втиснуты кожаные мешки, набитые золотом: тяжелые золотые монеты, золотые статуэтки, золотые торквесы, золотые броши, золотые браслеты, золотые булавки — золото, привезенное сюда сотнями пилигримов, жаждавших благословения Господня. Артур заставлял монахов учитывать и тщательно взвешивать каждую драгоценную вещицу, чтобы все до последней монетки было зафиксировано в расписке, которую он даст монастырю. Он оставил моих людей наблюдать за ведением счета, а сам повел мокрого и бессильно протестующего Сэнсама к священному терновнику.
— Прежде чем совать нос в дела королей, лорд епископ, научись выращивать и выхаживать терновник, — сказал Артур. — Ты не будешь возвращен на должность королевского священника, а останешься тут и научишься как следует вести домашнее хозяйство.
— Покрой почву торфом, — посоветовал я ему. — Пусть корни живут во влаге, пока дерево приживется. И не делай из него садовый цветок, епископ, дерево этого не любит. Потому и умирали те терновники, которые ты сажал. Ты выкапывал их в неправильное время. Приноси деревья из леса зимой и рой им хорошую яму, положив в нее навоз и солому, и у тебя вырастет настоящее чудо.
— Прости их, Господи! — провозгласил Сэнсам, падая на колени и возводя глаза к слезившимся небесам.
Артур собирался взойти на Тор, но сначала постоял у могилы Норвенны, ставшей местом паломничества христиан.
— Эта женщина не заслужила таких страданий, — сказал он.
— Все женщины страдают незаслуженно, — вставила Нимуэ, которая последовала за нами к могиле, устроенной вблизи священного терновника.
— Нет, — возразил Артур. — Страданий не заслужил никто из людей. Не только женщины, но и мужчины. Но эта женщина особенно, и за нее надо отомстить.
— У тебя была возможность отомстить, — резко сказала Нимуэ, — а ты оставил Гундлеусу жизнь.
— Потому что надеялся на мир, — проговорил Артур. — Но в другой раз он умрет.
— Твоя жена, — процедила Нимуэ, — обещала его мне. Артур вздрогнул, зная, как жестоко ненавидит своего врага Нимуэ, но молча кивнул.
— Он твой, — сказал Артур, — обещаю.
Он повернулся и под проливным дождем повел нас на вершину Тора. Нимуэ и я возвращались домой. Артур — навестить Моргану.
Войдя в замок, он обнял свою сестру. Золотая маска Морганы тускло вспыхивала в свете молний, ее шею обвивало ожерелье из медвежьих когтей, привезенное Артуром в прошлый раз из Беноика. Моргана прижалась к нему и счастливо замерла. Я оставил их одних. Нимуэ, будто никогда и не покидала Тор, привычно нырнула в маленькую дверь заново отстроенных комнат Мерлина, а я по дождю побежал к хижине Гудована. Старик сидел у своего рабочего стола, но руки его были неподвижны. Он был слеп, хотя и утверждал, что все еще может отличить свет от тьмы.
— А теперь тьмы все больше и больше, — печально сказал он, затем улыбнулся. — Ты, наверное, уже слишком могуч, Дерфель, чтобы помериться со мной силой?
— Можешь попробовать, Гудован, — рассмеялся я, — но ничего хорошего не жди.
— А разве прежде было по-другому? — хихикнул он. — Мерлин говорил о тебе, когда приходил сюда на прошлой неделе. Он пришел, поговорил с нами, оставил нам еще одну кошку, как будто у нас их недостаточно, и ушел. Так спешил, что даже на ночь не остался.
— Ты знаешь, куда он направился? — спросил я.
— Он ведь не скажет. Но как ты думаешь, куда? — Гудован оживился. — Искать Нимуэ! Во всяком случае, я так считаю, хотя, по правде, с чего это он должен броситься искать какую-то глупую девчонку? Взял бы рабыню, вот и все.
Старик замолчал, и внезапно мне показалось, что он вот-вот расплачется.
— Ты знаешь, что умерла Себила? — продолжал он. — Несчастная женщина. Ее убили, Дерфель! Убили! Перерезали горло. Никто не знает, чьих это рук дело. Какой-то случайный прохожий. Мир становится собачьим дерьмом, Дерфель! Собачьим! — Он запнулся и умолк, забыв, казалось, о чем говорил, но потом снова подхватил утерянную нить своей мысли. — Мерлин должен взять рабыню. Их, благодарных и за мелкую монетку, тут в городе полно. Я, помню, хаживал в дом у старой мастерской Гвилиддина. Там есть милая женщина, хотя сейчас мне сподручней болтать, чем подпрыгивать на кровати. Старею, Дерфель.
— Ты не выглядишь старым. А Мерлин не ищет Нимуэ. Она здесь.
Громыхнул гром, и рука Гудована потянулась к кусочку железа, который он сжал, защищаясь от зла.
— Нимуэ тут? — с изумлением воскликнул он. — Но мы слышали, что она на Острове!
Он снова коснулся железного бруска.
— Была, — спокойно сказал я. — Но теперь ее там нет.
— Нимуэ... — Он произнес это имя неуверенно. — Она останется здесь?
— Нет, сегодня же мы все отправляемся на восток.
— И оставляете нас одних? — обидчиво протянул он. — Мне не хватает Хьюэла.
— И мне тоже.
Он вздохнул.
— Времена меняются, Дерфель. Тор уже не тот, каким был раньше. Мы все теперь старые, а детей здесь не осталось. Мне недостает их, и бедняге Друидану не за кем гоняться. Пеллинор бормочет что-то несуразно напыщенное, а Моргана становится жестче и непреклоннее.
— Разве она не всегда была такой? — наивно спросил я.
— Она утеряла свою силу, — объяснил он. — Не ту, что помогает ей разгадывать сны или лечить больных, но силу радости, которую давало присутствие Мерлина на Торе, а Утера — на троне. Это ее ожесточило, Дерфель. И на Нимуэ она обижена. — Он помолчал, раздумывая. — Особенно она обозлилась, когда Гвиневера призвала Нимуэ, чтобы бороться с Сэнсамом, возводившим церковь в Дурноварии. Моргана считала, что надо было позвать ее, но, по слухам, леди Гвиневера не терпит около себя уродов. Представь себе рядом с ней Моргану! — Он хихикнул. — Но она все еще сильная женщина, Дерфель, и честолюбива не меньше, чем ее брат. Вот почему она недовольна, что вынуждена оставаться здесь, выслушивая сны крестьян и размалывая лечебные травы. Она устала! Так устала, что снисходит до игры в кости с этим ужасным епископом Сэнсамом. Зачем они выслали его в Инис Видрин?
— Потому что не хотят, чтобы он был в Дурноварии. А он и в самом деле поднимается сюда, чтобы играть в кости с Морганой?
Гудован кивнул.
— Он твердит, что ему надоели дураки, а Моргана самая умная в Инис Видрине. И, осмелюсь предположить, он прав. Он втолковывает ей, конечно, полную ерунду о девственнице, ощенившейся Богом, которого пригвоздили к кресту, но Моргана пропускает эту чушь мимо ушей. По крайней мере, я на это надеюсь.
Он отпил из рога хмельного меда, в котором отчаянно билась тонувшая оса. Когда Гудован положил рог на стол, я выловил осу и раздавил ее.
— Христиан прибавляется, Дерфель, — продолжал Гудован. — Даже жена Гвилиддина, эта милая женщина Ралла, перешла в другую веру, а это означает, что Гвилиддин и двое их детей последуют за нею. Мне-то все равно, но почему они так много поют?
— Ты не любишь пение? — поддразнил я его.
— Никто не любит хорошую песню больше, чем я! — рассердился он. — Боевая песнь Утера или грозное песнопение Тараниса — вот что я называю песней, а не этот вой и стенания грешников, вымаливающих милость Божью. — Он вздохнул и покачал головой. — Я слышал, ты был в Инис Требсе?
