Александр Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1

— Решительно, — заключил гасконец, обдумав все это, — необходимо попасть в милость к Монку и убедиться, что он равнодушен к случившемуся. Если, боже упаси, он все еще сердится и не забыл обиду, то я отдам свои деньги Атосу и останусь в Англии, сколько будет нужно, чтобы хорошенько изучить генерала; а потом, — у меня глаз острый и ноги проворные, — если я увижу малейший признак враждебности, я убегу и спрячусь у милорда Бекингэма, который кажется мне славным малым. В благодарность за гостеприимство я расскажу ему всю историю с брильянтами. Она может повредить только репутации старой королевы, ну, а она, выйдя замуж за подлого скрягу Мазарини, сможет сознаться, что в молодости любила красавца Бекингэма. Черт возьми! Монку не победить меня! Притом же у меня явилась новая мысль.

Известно, что д’Артаньян отнюдь не был беден идеями.

Во время своего монолога д’Артаньян внутренне весь собрался, словно застегнулся на все пуговицы, а ничто так не подстегивало его воображения, как эта готовность к бою, какому бы то ни было.

Весьма возбужденный, д’Артаньян вошел в дом герцога Олбермельского.

Его ввели к вице-королю с поспешностью, доказывавшей, что его считают своим человеком. Монк сидел в своем рабочем кабинете.

— Милорд, — сказал д’Артаньян с простодушным видом, который хитрый гасконец умел принимать в совершенстве, — я пришел просить у вас совета.

Монк, столь же собранный душевно, сколь его антагонист был собран мысленно, отвечал:

— Говорите, дорогой мой.

Лицо его казалось еще простодушнее лица д’Артаньяна.

— Милорд, прежде всего обещайте мне снисходительность и молчание.

— Обещаю все, что вам угодно. Но скажите же, в чем дело.

— Вот что, милорд: я не совсем доволен его величеством королем.

— В самом деле? Чем же именно вы недовольны, любезнейший лейтенант?

— Его величество иногда шутит очень нескромно над своими верными слугами, а шутка, милорд, такое оружие, которое больно ранит нашу братию военных.

Монк всеми силами старался не выдать своих мыслей; но д’Артаньян следил так внимательно, что заметил на его лице едва приметную краску.

— Но я, — отвечал Монк самым естественным тоном, — отнюдь не враг шуток, любезный господин д’Артаньян. Мои солдаты скажут вам, что в лагере я частенько не без удовольствия слушал сатирические песни, которые залетали из армии Ламберта в мою. Генералу построже они бы, наверное, резали слух.

— Ах, милорд, — сказал д’Артаньян, — я знаю, что вы совершенство. Знаю, что вы выше всех человеческих слабостей. Но шутки шуткам рознь. Есть такие, что прямо бесят меня.

— Нельзя ли узнать, какие именно, дорогой мой?

— Те, которые обращены против моих друзей или против людей, уважаемых мною.

Монк слегка вздрогнул, и д’Артаньян подметил его движение.

— Каким образом, — спросил Монк, — булавка, царапающая другого, может колоть вам кожу? Ну-ка расскажите.

— Милорд, я все объясню вам одной фразой: дело шло о вас.

Монк подошел к д’Артаньяну:

— Обо мне?

— Да, и вот чего я не мог объяснить себе. Быть может, я плохо знаю характер короля. Как у короля достает духу смеяться над человеком, оказавшим ему такие услуги? Чего ради он хочет стравить вас, льва, со мной, мухой?

— Но я совсем не вижу, чтобы он имел намерение стравить нас, — ответил Монк.

— Да, да, он хочет! Король должен был дать мне награду и мог наградить меня как солдата, не сочиняя истории с выкупом, которая задевает вас.

— Да она вовсе не задевает меня, уверяю вас, — отвечал Монк с улыбкой.

— Вы не гневаетесь на меня, понимаю. Вы меня знаете, милорд, я умею хранить тайны так крепко, что скорей могила выдаст их, чем я. Но все-таки… Понимаете, милорд?

— Нет, — упрямо отвечал Монк.

— Если кто-нибудь другой узнает тайну…

— Какую тайну?

— Ах, милорд! Эту злополучную тайну про Ньюкасл.

— А! Про миллион графа де Ла Фер?

— Нет, милорд, нет! Покушение на вашу свободу.

— Оно было превосходно исполнено, и тут не о чем говорить. Вы воин храбрый и хитрый, вы соединяете качества Фабия и Ганнибала. Вы применили к делу ваши оба качества — мужество и хитрость. Против этого тоже ничего не скажешь, я должен был позаботиться о своей защите.

— Я это знаю, милорд. Этого я и ждал от вашего беспристрастия, и если б ничего не было, кроме похищения, так черт возьми!.. Но обстоятельства этого похищения…

— Какие обстоятельства?

— Вы ведь знаете, милорд, что я имею в виду.

— Нет же, клянусь вам!

— Ах… Право, это трудно выговорить!..

— Что ж такое?

— Этот проклятый ящик!

Монк заметно покраснел.

— О, я совсем забыл про него!

— Сосновый, — говорил д’Артаньян, — с отверстиями для носа и рта. По правде сказать, милорд, все остальное еще куда ни шло, но ящик!.. Ящик!.. Решительно, это скверная шутка!

Монк смутился. Д’Артаньян продолжал:

— Однако нет ничего удивительного, что я сделал это, я, солдат, искавший счастья. Легкомыслие моего поступка извиняется важностью предприятия, и, кроме того, я осторожен и умею молчать.

— Ах, — вздохнул Монк, — верьте, господин д’Артаньян, я хорошо вас знаю и ценю по заслугам.

Д’Артаньян не спускал глаз с Монка и видел, что происходило в душе генерала, пока он говорил.

— Но дело не во мне, — сказал мушкетер.

— Так в ком же? — спросил Монк, начинавший уже терять терпение.

— В короле, который не умеет молчать.

— А если он будет говорить, так что за беда? — пробормотал Монк.

— Милорд, — сказал д’Артаньян, — умоляю вас, не притворяйтесь со мной. Ведь я говорю совершенно откровенно. Вы имеете право сердиться, как бы вы ни были снисходительны. Черт возьми! Человеку, столь важному, как вы, человеку, играющему скипетрами и коронами, как фокусник шарами, не следует попадать в ящик! Ведь вы не цветок, не окаменелость! Понимаете ли, от этого лопнут со смеху все ваши враги, а у вас их, должно быть, не перечесть, так как вы благородны, великодушны, честны. Половина рода человеческого расхохочется, когда представит себе вас в ящике. А ведь смеяться таким образом над вторым лицом в королевстве — совсем неприлично.

Монк совершенно растерялся при мысли, что его представят лежащим в ящике. Насмешка, как и предвидел д’Артаньян, подействовала на генерала так, как никогда не действовали ни опасности войны, ни жгучее честолюбие, ни страх смерти.

«Отлично, — подумал гасконец, — я спасен, потому что он испугался».

— О, — начал Монк, — что касается короля, то не бойтесь, любезный господин д’Артаньян. Король не станет шутить с Монком, клянусь вам!