Пастушок - Григорий Александрович Шепелев
– Сдавайся, Настенька! – заорала мудрая Василиса, взяв у сестры ферзя, – я ведь как-то раз играла с князем Владимиром. Он неплохо играет, но я один раз пошла, и другой пошла, а пятый пошла – князю шах и мат, да и шахматы долой!
– Наглое враньё, – сказала Настасья, загородив своего короля ладьёй, – играли вы целый день, и князь под конец тебя пожалел – предложил ничью, хотя ты была уж загнана в угол!
Тут подоспели и пироги. Заморские шахматы отложили, начали ужинать. Прежде чем присоединиться к Зелге и дочерям, Микула Селянинович парочку пирогов отнёс девкам, в горницу. Потом сел. Зелга набивала свой белозубый ротик за шестерых. Глаза её были лютыми.
– Что слыхать? – спросил у неё Микула Селянинович, недовольно косясь на двух дочерей, которые ели вовсе как свиньи, – ты ведь была во дворце?
– Была, – пробубнила ханша, звероподобно сжирая сразу два пирога, с грибами и с рыбой, – пока великий князь Мономах всё делает правильно: разослал погони во все концы, гонцов во все города! Да только всё это без толку.
Богатырь и две его дочки переглянулись.
– А почему ты так полагаешь, Зелга? – осведомилась Настасья.
– По двум причинам. Во-первых, на Руси куда легче прятаться, чем ловить. Ну, а во-вторых – мне ли не знать половцев? Это очень хитрые твари.
– Так ведь и князь – не глупец!
С этим утверждением Зелга спорить не стала. Тут из её дурных, диковатых глаз вдруг потекли слёзы. Она не хныкала, она ела. Но слёзы прямо лились по смуглым щекам отчаянной половчанки. Настасья и Василиса в зелёной бархатной шапочке с пером цапли принялись, как могли, её утешать. И сами не выдержали, расплакались. Ведь Евпраксия уже много лет была их любимой, лучшей подругой!
– Да хватит вам! – прикрикнул на них Микула, – ни половцы, ни разбойники ничего дурного с ней не посмеют сделать. Они потребуют выкуп. Великий князь им заплатит выкуп, и всё.
– О, если бы речь шла только о выкупе, то моя душа была бы спокойна! – пискнула Зелга, набив свой рот холодцом, – однако, боюсь, всё гораздо хуже! Во много раз!
Тут она от жадности подавилась и стала кашлять. Настасья и Василиса начали хлопать её по спине и не подпускать к ней отца, который однажды так хлопнул по спине лошадь, что та скопытилась. Когда всё у Зелги встало на место, ей дали квасу. Дождик, тем временем, совсем кончился.
– Бедный наш Даниил, – вздохнула Настасья, бросая взгляд за окно, где было уже темно и туманный Днепр струился за огородом под светом звёзд, – уж лучше бы он и не приезжал назад из Чернигова. Он ведь так сильно любит свою Евпраксию! И она его любит.
– Да? – только и промолвила Василиса Микулишна, очень мудро прищурившись на сестру. И та покраснела.
Где-то возле Днепра с голодной тоской завыла собака. Всем её стало жалко. Премудрая Василиса даже решила ей отнести холодец, но только попозже.
– Мне негде жить, – произнесла Зелга, выпив весь квас из ковша, – можно я у вас заночую?
– Да оставайся у нас совсем, – предложил Микула, переглянувшись с дочками, – тебе нечего делать рядом с Меланьей! Евпраксия нас похвалит, когда вернётся. Она ведь знает, как мы тебя сильно любим! Ты будешь мне третьей дочкой.
От этих слов Зелга покраснела ещё сильнее Настасьи. Видя смущение половчанки, обе сестры бросились её целовать. Они были счастливы, что у них теперь есть младшая сестрица, которой можно будет доверить уход за свиньёй, коровой, новорождённым телёнком и поросёнком. Потом, нарадовавшись, все смолкли. Ночь за окном была очень страшная. И тревожная. Стонал ветер и подползал к предместью туман. Премудрая Василиса в зелёной бархатной шапочке с пером цапли всё-таки вышла покормить пса холодцом. Вернувшись, она сказала, что такой ночи ещё не видела.
Во второй половине ночи по всем предместьям прошлись княжеские отроки. Им велели обследовать каждый дом, каждое строение, каждый погреб, проверить все корабли на пристани. Тем не менее, двор Микулы Селяниновича дружинники обошли стороной.
Глава двадцать вторая
Великий киевский князь с его многочисленным окружением не сомкнули глаз в эту ночь, как и почти все киевляне, прознавшие о беде. Во все города Руси скакали гонцы. Тысячи дружинников и охотников разбрелись по лесным да степным дорогам, отыскивая Евпраксию. Мономах говорил с купцами, видевшими её похищение. Говорил с летописцем Нестором, принимавшим её буквально за полчаса до этого страшного происшествия. Говорил с Меланьей и Яном. Брат и сестра, конечно, винили во всём Вольгу. Но было понятно, что удалец виновен лишь в том, что избил холопов, уронил Яна, выломал дверь и забрал Евпраксию у Меланьи – ведь сразу же после этого он отвёз Забаву Путятишну прямо к Нестору и немедленно ускакал во дворец, а потом – в Смоленск.
Гонцы прибывали к князю каждые полчаса. Хороших новостей не было. Вскоре после полуночи к нему в башенную часовню, где он, как правило, принимал послов и бояр с докладами, поднялись Алёша Попович и Михайло Казаринов. Их, конечно, впустили сразу же, как начавших поиски первыми.
Мономах сидел за столом рядом с сестрой Янкой, устало подперев голову жилистыми и крепкими, несмотря на возраст, руками. Две его дочери удручённо шептались возле оконца. Средняя дочь, Евфимия, с Рождества околачивалась по польским монастырям, чтобы изучить особенности латинской веры. Бояре Чудин и Тука скорбно сидели в углу под иконостасом, на узкой лавке. Все остальные были при деле.
– Что у вас, молодцы? – спросил Мономах Михайлу с Алёшей. Первый почтительно положил на стол ситцевый карманный платок, весь мокрый и грязный.
– Её ли это платок, государь?
– Кажется, не видел я у неё такого платка, – проговорил князь, взяв тряпицу и поднеся её к нескольким свечам, горевшим в серебряном канделябре на середине стола, – не припомнишь, Янка?
– Меланью надо спросить, – сказала игуменья, утерев рукавом слезинку, – а лучше – Зелгу. Или Микулишен. Где вы этот платок нашли?
Михайло ответил, что на опушке леса, за большим полем возле Почайны.
– Следов там никаких нет, – прибавил Алёша, – да это неудивительно, дождь лил сильный и долгий! Там начинается просека через лес. Я по ней галопом скакал до захода солнца, минуя все ответвления, а Михайло и трое отроков по другим тропинкам продвинулись вёрст на десять в лесные дебри. Но никого не увидели.
– Безусловно, это её платок, – довольно уверенно заявила княжна Марица, вместе с сестрой подойдя к столу, – носила она его в нагрудном карманчике сарафана. Как он мог выпасть, если её на этой лесной опушке за ноги к дереву не подвесили?
– Да зачем с ней было это проделывать? – удивилась Настенька, – ведь такое могло прийти на ум лишь Меланье, и то в отдельные дни! Тётушка, ты знаешь, что эта дрянь в
