Мишель Зевако - Коррида
Простой кивок карлика Чико и то, как ловко он пробрался сквозь ряды солдат, спеша на помощь Пардальяну, этому олицетворению силы, очень взволновали шевалье, потрясли его до глубины души.
Теперь он заметил, что в судорожно сжатом кулаке карлик стискивает рукоятку своего крохотного кинжала и что он бросает на людей из эскорта взгляды, полные ненависти, – будь эти взгляды пистолетами, они убивали бы. Пардальян невольно подумал про себя:
«Ах, славный маленький человечек! Если бы его сила была так же велика, как его отвага и воля, как бы он набросился на всех этих солдат, которых их начальники заставляют играть весьма жалкую роль!» Он мягко улыбался – эта искренняя дружба, проявившаяся в столь критический для него момент, грела его сердце. К нему вновь вернулись его природная насмешливость и жизнерадостность. И он шепотом добавил (будто карлик мог его услышать), ехидно взглянув на кинжальчик размером чуть ли не с вязальную спицу:
– Брось свою иголку! Ты видишь, малыш, их тут слишком много!
Имелся в виду окружавший его несметный военный эскорт.
Наконец он подошел к главной двери монастыря. То была массивная, монументальная, угрюмая и мрачная дверь, дверь-обманщица – из-за своих окошечек, видимых и потайных, дверь-скромница – из-за своего невыразительного, приглушенного цвета, дверь надменная и угрожающая – из-за усыпавших ее гвоздей и бесчисленных замков и запоров; она казалась холодной и печальной – как и все те здания мрачного и зловещего вида и неопределенного назначения (то ли казарма, то ли тюрьма, то ли храм, а, может, даже пыточные камеры), что возвышались над опоясывающими монастырь белыми высокими стенами.
Здесь пришлось ждать, пока с мрачным скрежетом отодвинутся огромные засовы, пока с помощью ключей, которые карлик Чико приподнял бы лишь с огромным трудом, откроют исполинские замки. Задержка оказалась довольно длительной.
Чико воспользовался этой паузой – возможно, он ее предвидел – и прибег к выразительной мимике; Пардальян, не терявший, как легко догадаться, его из виду, сразу все понял; к счастью, их немая беседа прошла незамеченной, ибо охранники шевалье, довольные, что дело уже почти закончено, шутили и болтали друг с другом.
– Я буду приходить сюда каждый день, – говорили жесты маленького человечка.
– Зачем?
Карлик пожал плечами, воздел глаза к небу, поднес руки к голове и тихонько опустил их; все это означало:
– Мало ли что может случиться, вот оно как! Может, вам удастся передать что-нибудь на волю.
Пардальян сильно поморщился, покачал головой, обвел взглядом своих стражей, и это был его ответ:
– Ты только станешь понапрасну терять время. Меня будут стеречь на славу.
Но Чико настаивал:
– Ну и что же? Попробовать-то всегда можно.
Пардальян откликнулся:
– Ладно. Спасибо тебе за твою самоотверженность.
И он ласково улыбнулся карлику.
Наконец дверь отворилась. Прежде чем она медленно закрылась за шевалье, – возможно, навсегда, – он в последний раз повернул голову и послал последнее «прости» карлику, чье умное подвижное лицо было обращено к нему. Чико, казалось, говорил:
– Не отчаивайтесь. Будьте готовы ко всему. Я не покину вас и, – кто знает? – быть может, окажусь вам полезным.
Пардальян исчез под темными сводами; солдаты вышли из монастыря и весело удалились; Чико остался один на пустой улице, не в силах уйти от двери, захлопнувшейся за единственным человеком, который был с ним дружелюбен и приветлив, за человеком, чьи горячие и яркие слова пробудили в нем целый мир неведомых ему ранее чувств – они дремали в нем, хоть он о том и не подозревал.
Солнце медленно заходило за горизонт; скоро его красный диск полностью исчезнет, на смену дню явится ночь; надеяться больше было не на что. Чико тяжело вздохнул и медленно, печально, нехотя пошел прочь.
Он не заметил, что над городом нависла давящая тишина. Он не заметил, что, кроме патрулей, прочесывавших город, на обычно оживленных улицах Севильи ему не встречалось ни одного прохожего – и это в час, когда свежесть наступающего вечера будто приглашала жителей выйти из домов и полной грудью вдохнуть живительную прохладу!
Он не заметил, что лавки тщательно закрыты, двери заперты на все запоры, ставни наглухо захлопнуты. Он не заметил ничего. Он шагал медленно, погруженный в свои мысли, и иногда вынимал спрятанный у него на груди пергамент; карлик внимательно разглядывал пергамент и поспешно возвращал его на прежнее место, словно опасаясь что его могут украсть.
Скажем сразу же: этот пергамент (карлик, по-видимому, придавал ему большое значение) был тем самым незаполненным листом, который Центурион в свое время получил от Красной Бороды и который он передал Фаусте.
Возможно, читатель помнит, как Фауста спустилась в подземелье дома у кипарисов, чтобы сжечь там ядовитую пастилку и тем самым напоить отравой воздух. В тот момент, когда она доставала у себя с груди серебряный футляр с пастилками, она и выронила незаметно для себя этот листок.
Несколько минут спустя Пардальян подобрал документ, но не смог прочесть его в темноте и засунул себе за пояс. Когда же шевалье ползал по плитам пола, наблюдая за Чико, он тоже, в свою очередь, выронил пергамент.
Вернувшись в трактир «Башня», он уже не думал об этом клочке бумаги, ценности которой он себе не представлял. Бумагу нашел карлик, а поскольку он умел читать и в его каморке была свеча, то он проникся важностью своей находки и аккуратно спрятал ее. Он намеревался при первой же возможности вернуть пергамент французскому сеньору – ведь пергамент наверняка принадлежал именно ему, и уж, во всяком случае, он сумел бы лучше распорядиться этим документом. Однако события развивались столь стремительно, что Чико не успел осуществить свое намерение.
Вот этот-то листок карлик и изучал на улице внимательнейшим образом. Что он хотел с ним сделать? По правде говоря, он и сам не знал. Он размышлял. Он смутно понимал, что, вероятно, сможет воспользоваться документом с пользой для Пардальяна. Но как? Именно это он и пытался обдумывать.
Одно его волновало: он был не слишком уверен, что его находка и вправду имеет ту ценность, которую он ей приписывал. Мы уже говорили, что он умел читать и даже писать. Это означало, что он с трудом мог разобрать и с еще большим трудом нацарапать самые общеупотребительные слова – и это все.
Для того времени это было много, и в глазах неграмотной толпы он мог сойти за ученого. Сегодня шестилетний или семилетний ребенок знает больше. Как видим, все в мире относительно и все стремительно меняется.
Но одно было совершенно ясно: Чико прекрасно отдавал себе отчет в ограниченности своего образования и весьма мало доверял своей так называемой учености. Что вы хотите, он был человеком без претензий! Мы уже знаем, что он робок, а вот и еще один его недостаток. Не наша вина, если все обстоит именно так, а не иначе.
