Мишель Зевако - Коррида
Тогда началось всеобщее беспорядочное бегство, и на площади и на улицах остались лишь воины-победители, а также – увы! – многочисленные трупы, усеявшие землю, и еще более многочисленные раненые; последних, впрочем, торопливо вносили в дома.
…Тем временем Пардальян и его эскорт достигли наконец монастыря Святого Павла. И вот в тот момент, когда шевалье уже переступал порог своей тюрьмы, он заметил неподалеку от себя… кого бы вы думали? Карлика Чико, собственной персоной!
Но в каком состоянии, великий Боже!
И в каком виде находился его костюм, бывший еще несколько часов назад совсем новехоньким и таким роскошным! Тот самый знаменитый костюм, который был ему так к лицу и который обеспечил ему у знатных придворных дам успех столь сногсшибательный, что славная малышка Хуана пришла от этого в величайшее неудовольствие!
Во-первых, Чико уже не украшали ни шапочка с пером, ни роскошный плащ. Во-вторых, то, что было когда-то шелком и атласом его камзола, превратилось теперь в грязные лохмотья. На великолепных коротких штанах появились дыры величиной в ладонь. И повсюду – красные пятна, странным образом напоминающие кровь.
Да, нечего сказать, карлик был хорош! Если бы только малышка Хуана увидела его в таком обличье, какой прием она бы ему оказала, Святая Дева!
Истины ради следует сказать, что Чико, по-видимому, нимало не был обеспокоен деталями своего туалета. Он умел носить с горделивой непринужденностью что угодно – шла ли речь о рубище или о парадном одеянии. Его поза была полна достоинства, как и там, на арене, когда вокруг него вился рой восторгов и похвал. Он даже казался чуть выше, чем обычно.
К тому же – вот оно как! – если солдаты неплохо отделали его, Чико, то уж его лучший друг, французский сеньор, казавшийся ему богом, выглядел вообще отвратительно. Просто ужас какой-то! Взглянув на него, окруженного стражей, связанного, словно окорок, покрытого пылью и кровью, Чико испытал настоящее потрясение и, наверное, заплакал бы от горя, если бы его друг не объяснил ему раньше, что мужчина ни при каких обстоятельствам не должен плакать.
Как Чико удалось сюда пробраться? Очевидно, его маленький рост сослужил ему хорошую службу. Но зачем он явился к монастырю? Конечно же, ради Пардальяна. Последний не сомневался в этом ни секунды.
Маленький человечек молчал, но за него говорил его взгляд, устремленный прямо в глаза пленника. Этот взгляд выражал самое искреннее горе, самую пылкую любовь, самую полную преданность и простодушное восхищение гордой осанкой Пардальяна, окруженного охранниками: казалось, это он, Пардальян, командует стражей, – и шевалье, глубоко сентиментальный от природы, почувствовал душевное волнение и искреннюю благодарность. Он послал своему маленькому другу одну из тех пронзительно-нежных улыбок, которые так любил и так ценил бедный, отверженный всеми карлик.
Первым порывом Пардальяна было что-то сказать Чико, но потом он решил, что в нынешних обстоятельствах это здорово навредит малышу. Одно-единственное слово шевалье могло оказаться роковым для славного человечка. И с мужеством, исполненным отчаяния, он промолчал.
Тем не менее, поскольку Пардальян всегда помнил о своих друзьях и забывал ради них о собственной безопасности, он все же решил попытаться выяснить, какова же судьба дона Сезара; ведь шевалье дал себе слово оберегать его, именно ради него он вел себя так неосторожно и вот теперь оказался схваченным. Поэтому он бросил на ходу внимательно наблюдавшему за ним карлику чрезвычайно красноречивый взгляд.
Чико не был глупцом. Улыбка Пардальяна стала для него самой щедрой наградой; он отлично понял, какой мотив побудил того сделать вид, будто они незнакомы. Но только если Пардальян говорил себе: «Не будем губить маленького бедолагу, проявляя к нему симпатию!», то карлик, со своей стороны, говорил себе: «Не надо подавать вида, будто я знаком с ним. Вот оно как! Кто знает, может, пока я на свободе, я смогу быть ему чем-нибудь полезным».
Таким образом, одна и та же мысль родилась одновременно у двух столь разных людей, что их можно было бы назвать антиподами. Вот и удивляйтесь после этого внезапному расположению, которое ощутил Пардальян – воплощение силы – к Чико – воплощению слабости.
Итак, карлик прекрасно понял значение брошенного ему взгляда; казалось, Пардальян кричал: «Дон Сезар жив?»
И карлик сразу ответил французу на том же немом языке и был понят так же, как ранее все понял он сам.
Голова оставалась единственной частью тела Пардальяна, которой он мог двигать по своему усмотрению, ведь на нее нельзя было набросить веревки, как на все остальное. Посему шевалье выразил свое удовлетворение едва заметным кивком и прошел мимо тяжелым, медленным и неловким шагом: путы мешали ему двигаться с обычной для него легкостью.
В этот момент он заметил, что Чико, пользуясь своим маленьким ростом, проскользнул между солдатами (они, впрочем, не обратили на это никакого внимания) и, старательно приноравливаясь к его шагам, все время пытался идти рядом с ним, словно желая что-то ему сообщить.
Пардальян был воплощением силы и отваги; но точно так же он был воплощением ума и доброты. Это был глубоко чувствующий и одинокий человек; всю свою жизнь он рассчитывал только на самого себя и до сих пор всегда добивался успеха, блистательно опровергая известные слова Экклезиаста. Это был бесхитростный человек, и он всегда шел прямым путем.
Если на этом пути ему попадалось слабое или несчастное существо, первым порывом шевалье было протянуть ему руку помощи, не заботясь о том, какие последствия этот жест может иметь для него самого.
Если ему попадался зверь, – а такое тоже случалось, то он лишь отходил в сторону. Не из презрения или осторожности, а от отсутствия интереса. Если же зверь показывал ему клыки, Пардальян смело выходил на бой и, отвечая на брошенный ему вызов, дрался ожесточенно и решительно. Если же зверь нападал на слабейшего, то Пардальян уже не ожидал вызова и не пытался противостоять искушению вмешаться и подвергнуть опасности свою собственную жизнь, чтобы прийти на помощь незнакомому человеку.
Немало людей, слывущих храбрыми и рассудительными, сочли бы, что надо ретироваться, ибо иначе просто нельзя. Пардальян так не думал.
Всем вышесказанным мы пытаемся объяснить: именно потому, что шевалье сознавал свою силу, именно потому, что он всегда был сам себе хозяин и привык рассчитывать только на свои руки и голову, он, будучи глубокой натурой, не мог остаться равнодушным к проявлению дружбы или преданности, хотя и выражал свои чувства особенным образом (вероятно, в глазах людей, не знающих его, такой способ выражения чувств объяснялся жестокостью или избытком гордости).
