Энтони О'Нил - Империя Вечности

— Боже мой! — воскликнул археолог, привыкший странствовать с багажом, которого хватило бы на небольшой солдатский полк. — А где остальные вещи?

— Все здесь, внутри.

— Быть этого не может. Я дал вам аптечку, где она? И трость с вкладной шпагой?

— В сумке.

— Хорошо, а складной стул? Москитная сетка? Непромокаемые простыни?

— Все здесь.

— Вы что, фокусник? Да как эти вещи могли уместиться в подобной…

— Знаете, сэр Гарднер, я бы с радостью продемонстрировал, но боюсь дотрагиваться до сумки: кажется, она в любую секунду может устроить нам извержение Везувия.

Археолог расхохотался.

— Стало быть, не любите обременять себя лишним имуществом?

— Вероятно, я таким образом учусь находить прекрасное в простоте.

Сэр Гарднер одобрительно хмыкнул.

— А как же наклейки с указанием маршрута? Поверьте на слово: отправляя багаж без маркировки, вы прямо-таки напрашиваетесь на то, чтобы его послали не туда.

Ринд пожал плечами.

— Ну а вы что предлагаете?

В ответ археолог достал из кармана кусочек мела и, склонившись над сумкой, сплошь разукрасил ее размашистыми надписями: «КАИР». Затем поднялся с покрасневшим от натуги лицом и предложил шутливый тост:

— За победителя!

— За победителя! — эхом откликнулся Ринд.

Молодой человек достаточно разобрался в начатках арабского языка, чтобы понять соль: «al-Quahira», или Каир, переводится как «Победитель». И как он раньше не замечал в этом названии своеобразного пророчества?

Глава четырнадцатая

ПРОКЛЯТИЕ, ПУСТИВШЕЕ КОРНИ

Стремительная слава Наполеона повлияла даже на ход времени, еще при жизни превратив личные вещи императора в бесценные реликвии, а торговцев памятными безделицами — в подлинных археологов, устремившихся на поле битвы при Ватерлоо менее чем через три месяца после знаменитого сражения, чтобы разжиться конскими костями, зубами солдат, обрывками мундиров, осколками снарядов… Кое-кто вырубал изрешеченные шрапнелью деревья, чтобы пустить их на подлокотники для кресел и зубочистки.

В Париже, казалось, весь мир перевернулся с ног на голову. После развала империи, изгнания Наполеона и очередного возвращения Людовика XVIII на трон городские улицы наводнили иноземные солдаты, высокомерные дипломаты, хромые ветераны великой армии, голодные крестьяне и очень голодные псы. Изваяния императора быстро снесли, триколор посрывали с общественных зданий, с крыш посбивали имперских орлов, с фасадов — бесчисленные каменные буквы «N», а золотых роящихся пчел распустили по нитке, прикрыли заплатами — в общем, поистребили самыми разными способами. Пропаганда вовсю старалась представить Наполеона чудовищем, превратившим свою страну в руины: расписывала страдания семей, которые утратили на войне кормильцев, загубленный урожай на полях, изрытых колесами артиллерийских повозок, кричала о миллионах франков, растраченных на неудачные кампании; поэтому какое-то время захватчиков принимали с любезностью, даже с вымученным воодушевлением, пока наконец бесчисленные обиды не распалили в сердцах вполне закономерное чувство унижения.

Вивану Денону пришлось ежедневно терпеть уроки смирения, глядя, как замызганные чужеземные солдаты шатаются в пьяном виде по залам Лувра, лапают мраморные статуи, плотоядно ухмыляются перед полотнами Караваджо и мочатся в погребальные урны этрусков. Что уж говорить о пылающих праведным гневом посланниках со всех концов Европы, устремившихся в Париж за шедеврами, которые были вывезены из их стран. После стольких невероятных усилий, потраченных на собирание драгоценных произведений искусства, Денон испытывал — или притворялся, будто испытывал, — глубокое смятение. Разумеется, при первой же возможности он постарался как можно больше узнать об ответственном за реституцию дипломате, язвительном чиновнике тридцати восьми лет от роду с незатейливым именем Уильям Гамильтон.

— Я знал одного посла в Неаполе, сэра Уильяма Гамильтона, — заметил Денон, расточая прямо-таки неземное обаяние. — А вас еще, случаем, не посвятили в рыцари?

Собеседник, еле выследивший неуловимого художника в галерее Лувра, кисло улыбнулся.

— Пока еще нет.

— Восхитительный человек! Я как-то рисовал его жену. — Денон заговорщически подмигнул. — Кто же знал, что она заведет affair de coeur[75] с лордом Нельсоном — ну, вы понимаете…

Гамильтон кашлянул.

— Верно. Я тоже много раз наслаждался обществом сэра Уильяма: мы оба связаны с Британским музеем и он — пожалуй, самая крупная фигура.

— Ручаюсь, двух Гамильтонов уже довольно, чтобы сие благородное заведение процветало! И как там, позвольте спросить, поживают наши египетские экспонаты?

— Пользуются неимоверной популярностью, как же иначе? Только разрешите поправить: экспонаты уж точно не ваши, а наши.

— Конечно, друг мой, я и не собирался ни на что намекать! В этом вопросе и так уже наделано столько глупостей, — прибавил Денон, из-за спины которого боязливо выглядывали десятки конфискованных портретов, и одарил собеседника своей коронной, по-прежнему ослепительной улыбкой.

— Да, много глупостей, — процедил тот, в чьи заботы входило доставить по назначению коллекцию античных скульптур, известную как «мраморы Парфенона». — Однако мы можем обратиться и к более приятным воспоминаниям. Если позволите, я хотел бы запоздало выразить благодарность за ваши достойные восхищения книги об этой стране, оказавшие мне во время путешествия неоценимую пользу.

— Ah bon,[76] — ответил художник с притворным удивлением. — Вы тоже бывали в Египте?

— Простите, месье, я думал, вам об этом известно.

— Нет, неизвестно. Рискну расписаться в собственном неведении, но почему я должен был это знать?

— Ну, просто я последовал вашему примеру…

— В каком смысле?

— Проделал путешествие по стране через два года после вас. Провел исследования. Написал книгу.

— Книгу? — с наивным видом заморгал Денон, уже обзаведшийся тяжеловесным экземпляром и нашедший, что скучный текст не стоит затраченных на него трудов. — Серьезно? И как же она называется?

— «Эгиптика», — ответил Гамильтон, откашлявшись.

— «Эгиптика»! — воскликнул художник. — Вот это название! Настоящая классика! Обязательно поищу. Кто знает, какие чудесные тайны откроются мне на ее страницах! — и рассмеялся, словно отпустил понятную только им двоим шутку.

Тут он, возможно, перегнул палку. Просто не мог больше сдерживаться. Художник прекрасно знал, что Гамильтон наводил о нем справки. Что сам он давно под подозрением. И даже слышал об осторожных расспросах по поводу некоего чертога… Однако последние два месяца выдались настолько, мягко говоря, напряженными, что Денон не устоял перед искушением крошечной мести.