Герой Рима - Дуглас Джексон
— Таран вперед. — Снаряды разрушили конструкцию ворот до неузнаваемости, но бритты использовали разбитые бревна, чтобы создать импровизированный барьер. Очистка не займет много времени, хотя это и задержит нападение, а он видел, что происходит, когда атаки откладываются. Таран был у второй центурии, но легионы практиковали переформирование черепахи под огнем, пока это не стало почти привычкой, и большие прямоугольные щиты быстро образовали туннель, который позволил отряду с тарана двигаться вперед. Большинство легионеров были невысокими людьми, крепкими, как железо, но в них было больше хрящей, чем мускулов. По сравнению с ними солдаты, вооруженные тараном легиона, были широкогрудыми великанами; они должны были справиться со специально укрепленным дубовым стволом, который был их основным товаром. Тем не менее, это заняло слишком много времени, и он услышал неизбежные грохоты и крики, которые сказали ему, что бритты с пользой используют валуны, брошенные в них катапультами. Теперь они бросали эти камни, некоторые из которых весили как маленький бык, на следовавших за ним легионеров. Защита была надежной от легкого оружия, но большой валун пробивал зияющую дыру в щитах, и тогда копья и стрелы могли поразить солдат внизу. Черепаха воссоединится достаточно быстро, но он знал, что за его спиной гибнут люди.
Наконец-то! Он резко отступил в сторону, позволяя тарану сделать свою работу, массивная голова из резного камня рванулась вперед, а сила двадцати человек позади нее разбила жалкую преграду. Один. Два. Три. Да, три, этого достаточно. — Первая когорта, со мной. За Рим!
Когда он повернулся, чтобы прорваться сквозь брешь в обороне бриттов, он мельком увидел ряд оскаленных усатых лиц из щели между нащечниками своего шлема. Струя горящего жира, выпущенная слева от него, забрызгала его ноги, и он выкрикнул проклятие. Теперь он был внутри крепости, и его люди прошли мимо него, чтобы построиться в линию, и он перестал думать и позволил тренировкам взять верх.
— Вперед.
Изогнутые щиты первой и второй центурий ведущей когорты сомкнулись в одну сплошную оборонительную стену, и сила атаки была умножена добавлением еще двух линий. На правом фланге первой шеренги Валерий сжал кулак на деревянной рукоятке в задней части выступа щита, напряг мускулы рук и боднул его ребром о край щита человека слева от него. Он знал, что каждый человек в его тылу будет держать свой щит наверху, чтобы защитить линию фронта от копий и стрел, выпущенных защитниками. У римлян было собственное копье, пилум, четырехфутовое древко из ясеня с наконечником из закаленного железа длиной с вытянутую руку. Но сегодня никто не носил их, потому что они были длинными, тяжелыми и неуклюжими и только замедлили бы атаку, создав больше жертв, чем вызвали бы. Это был день мечей.
Импульс первоначального прорыва отбросил защитников на дюжину шагов, но теперь они контратаковали единой воющей массой в четыреста или пятьсот человек. Валерий вздрогнул, когда стрела ударила в его шлем в дюйме над правым глазом, и он приготовился к удару, его глаза искали в рядах варваров человека, который хотел его убить. Всегда был один: единственный человек, который жаждал твоей крови больше, чем кто-либо другой; который видел в твоем лице все, что он ненавидел больше всего в этом мире. Это заняло мгновение, потому что его взгляд, естественно, упал на британских чемпионов, рослых мужчин, которые казались еще выше из-за накрахмаленных извести волос с шипами и рогами, которые были лучшими в своем племени и вооружены длинными железными мечами или копьями из ясеня с широкими лезвиями. Они сражались с обнаженной грудью, чтобы доказать свою храбрость, украшали кожу синими татуировками, которые рассказывали историю их наследия и храбрости в бою.
Но человек, который хотел убить его, не был чемпионом. Невысокий, с прямыми, грязно-светлыми волосами и худощавым телосложением, с которого свисала грязная рваная рубашка, он выглядел почти безобидным в этой толпе воинов, потому что у него не было ни меча, ни копья, а только изогнутый кинжал с лезвием, сиял голубизной от постоянного соприкосновения с точильным камнем. Но его глаза говорили о другом. Они горели враждебностью, перетекающей в ненависть: бессмысленным обещанием насильственной, мучительной смерти. Все это Валерий заметил за то время, которое потребовалось его врагу, чтобы сделать один шаг. Он знал, что низкий рост этого человека может быть преимуществом в таком бою, и это делало его вдвойне опасным. Потому что битва будет происходить выше живота, и он подойдет низко, под большой щит, и этот блестящий клинок будет искать незащищенные гениталии римлянина или пытаться подрезать ему сухожилия. У Валерия похолодело внизу живота. Да, это будут яйца. Затравленные глаза говорили о невыносимой потере. Потеря, за которую можно было отомстить, только наведя ужас на ее виновников.
Мощный грохот возвестил о том, что первые бритты столкнулись с центром римской стены щитов. Он почувствовал, как удар сотряс линию, принеся с собой грохот, подобно раскатам грома, когда сотни мечей начали молотить по окрашенным дубовым щитам, как будто, стирая эмблему Двадцатого в виде атакующего вепря, они уничтожали самих людей. Над краем своего щита он наблюдал, как его враг идет с крайнего левого края британской атаки. Справа от мужчины стояли воины покрупнее и лучше вооруженные, но инстинкт Валерия подсказывал ему, что именно здесь таится настоящая опасность. Когда горящие глаза скрылись ниже уровня щита, он сосчитал удары сердца: раз, сделал еще шаг; два, он присел, готовясь переместиться под щит и нанести удар снизу вверх, чтобы клинок достиг крупной артерии в паху; три. Полагаясь на силу своего плеча, Валерий ударил щитом вперед и вниз, так что закругленный железный умбон ударил атакующего бритта выше переносицы, разбив нос в мягкую кашицу, от удара его глазные яблоки вылезли из орбит, а расколотые кости черепа вошли глубоко в мозг. От удара левая рука Валерия онемела, но, когда он был нанесен, его правая уже двигалась, молниеносный взмах гладия вспорол горло его врагу с алой вспышкой. Он чувствовал, как внутри него вспыхивает пламя ликования, как это всегда случалось, когда он отнимал жизнь, и он пытался его заглушить, потому что верил, что дикая, атавистическая радость стыдит его. Он никогда не раскрыл и не пытался объяснить это чувство, выходящее за рамки братства на поле боя. Только те, кто испытал это, могли понять эту самую элементарную из человеческих реакций на
