Рафаэль Сабатини - Меч ислама
— Господин капитан, я не могу следовать вашим приказам. Я… Просперо махнул рукой в сторону выстроившихся за ним людей.
— У меня есть для вас убедительные доводы. Злобную гримасу офицера сменила мрачная усмешка.
— А, черт возьми! Если вы перешли на такой тон, то что же остается мне?
— То, что я предлагаю. Это убережет вас от неприятностей.
— Меня — возможно. Что до вас, сударь, вы, похоже, нарываетесь на них.
— Полагаю, это мое дело.
— Надеюсь, оно придется вам по вкусу, — офицер повернулся на каблуках и громовым голосом отдал приказ. В ответ на это его люди быстро построились в шеренги и через десять минут уже маршировали из крепости под звуки «En revenant d'Espagne» note 8. Уходивший последним командир отвесил Просперо поклон, полный насмешки и угрозы.
Просперо отправился на поиски отца. Дорогу ему указывал Шипьоне: вверх по каменной лестнице к порталу, охраняемому двумя стражниками, которых тотчас же отпустили, чтобы они догнали своих. Затем Просперо отпер дверь и, пройдя через прихожую, своими голыми стенами напоминавшую тюрьму, вошел в маленький кабинет, отделанный в серо-голубых тонах.
На кушетке, стоящей под одним из окон, из которых открывался вид на город, порт и залив, полулежал Антоньотто Адорно. Несмотря на жару, он был закутан в длинную черную накидку, отороченную темным мехом. Его жена, изящная и моложавая, в пурпурном платье с золотой отделкой и твердым высоким корсажем, сидела в кресле у изголовья кушетки.
Стол, стоявший посередине комнаты, был заставлен остатками простой еды: полбуханки грубого ржаного хлеба, половина головки ломбардского сыра, тарелка с фруктами — финиками, персиками и виноградом — из сада какого-нибудь патриция; высокий серебряный кувшин с вином, несколько стаканов.
Скрип двери привлек внимание монны Аурелии. Она оглянулась через плечо, и даже под черной вуалью было заметно, как она побледнела при виде Просперо, замешкавшегося на пороге. Она вскочила, ее грудь всколыхнулась от рыданий, которые, в свою очередь, заставили ее мужа приподнять тяжелые веки и оглядеться. Ничто не изменилось в лице Антоньотто, лишь шире приоткрылись его добрые глаза. Голос его звучал столь тихо, что в нем нельзя было различить никаких оттенков чувств.
— А, это ты, Просперо. Как видишь, ты прибыл в недобрый час. И, хотя никаких упреков со стороны отца не последовало, Просперо в ответ не был намерен щадить себя.
— Вы имеете полное право удивиться, синьор, что я вообще появился.
— Он прошел в комнату. Следом за ним вошел Шипьоне, закрыв за собой дверь.
— Нет, нет. Я надеялся, что ты придешь. Ты должен мне кое-что рассказать.
— Только то, что ваш сын — глупец, а это вряд ли для вас новость, если только вы не считаете его еще и подлецом, — голос Просперо звучал горько. — Этот мерзавец Дориа слишком легко одурачил меня.
Антоньотто неодобрительно поджал губы.
— Не легче, чем меня самого, — сказал он и добавил: — Яблоко от яблони недалеко падает.
Сгорая от стыда, Просперо обратил полный боли взгляд на мать. В порыве материнского чувства она простерла к нему руки. Он быстро шагнул навстречу, взял обе ее руки в свои и склонился, чтобы поцеловать.
— Уж в этом-то твой отец прав, — обратилась она к нему. — Твоя вина не тяжелей его собственной. — Ее голос стал ворчливым. — Ему следовало бы выполнить волю народа и сдаться раньше. Потом они поддержали бы его. Вместо этого он заставил их умирать от голода и отчаяния, и тогда они взбунтовались, подстрекаемые Фрегозо. В этом-то
— вся причина.
Некоторое время они пререкались: мать старалась оправдать Просперо, а тот упрямо казнил себя. Антоньотто безучастно прислушивался к спорящим и, казалось, дремал. Наконец Шипьоне напомнил им, что сейчас важнее найти выход из опасной передряги, нежели выяснять, какие причины ее вызвали.
— Мы сможем выбраться из крепости, — заявил Просперо. — Я в состоянии хоть этим исправить свою ошибку. У меня под рукой достаточно людей.
— И это выход?! — вскричала его мать. — Бежать? Оставить все? Нечего сказать, прекрасный выход для дожа Генуи — оставить Фрегозо и этих негодяев Дориа торжествовать!
— В свете всего случившегося, монна, — подал голос Шипьоне, — я буду рад, если вам удастся хотя бы это. Вы полагаете, Просперо, у вас действительно хватит людей? Вы уверены, что доберетесь до ваших галер? И что, даже если доберетесь, Дориа позволит вам отплыть?
Антоньотто приподнялся.
— Спроси лучше, позволят ли Фрегозо. Именно они сейчас — хозяева положения. Можно ли сомневаться, что они потребуют смерти всех Адорно, чтобы некому было возвратиться и отобрать узурпированную власть?
— Пока я удерживаю эту крепость…
— Оставь эту мысль, — прервал его отец. — Тебе и дня ее не удержать. Армию надо кормить. У нас нет припасов.
Это был тяжкий удар, разрушивший надежды Просперо. Лицо его приняло жесткое выражение.
— Что же остается?
— Поскольку, у нас нет ни крыльев, ни даже летательной машины, то остается лишь вверить нашу судьбу Господу.
На этом они могли бы и остановиться, не приди на помощь хитроумный Шипьоне.
— Выход для нас, — сказал он, — не в том, чтобы силой пробиваться через город, а в попытке поодиночке уйти полями.
Отвечая на их вопрошающие взгляды, он перешел к подробным объяснениям. Восточная сторона Кастеллетто возвышалась над самой городской стеной.
— Мы покинем Геную, — сказал Шипьоне, — тем же путем, какой избрал апостол Савл, покидая Дамаск note 9. Из корзины легко сделать люльку, которую можно спустить на веревках.
Глаза Антоньотто оставались безучастными. Он напомнил остальным о своем состоянии. Его рана не позволит ему уйти этим путем. Она совсем лишила его сил. Кроме того, что он теперь значит? Потеряв все, что было ему дорого, он готов был равнодушно встретить любой исход, каким бы тот ни был. С искренностью, ни в ком не вызвавшей сомнения, он сказал, что был бы рад успокоиться навеки. Пусть Просперо и его мать попытают счастья, не обременяя себя больным и беспомощным человеком.
Однако ни Просперо, ни его мать не захотели и слышать об этом. Либо они вместе уходят, либо вместе остаются. Поставленному перед таким выбором Антоньотто оставалось только согласиться и начать готовиться к побегу.
К сумеркам все было готово, и позднее, под покровом темноты, импровизированная люлька поочередно спустила всех троих беглецов со стен крепости.
Так бесславно завершилось правление Адорно в Генуе. В то время, как монна Аурелия негодовала на Дориа и Фрегозо, Просперо ругал лишь себя самого за то, что стал орудием предательства, приведшего к падению его отца.
