Проклятье Жеводана - Джек Гельб
– Простите, обознался, – молвил я, очнувшись от охватившего меня оцепенения. – Я думал, вы мой старый друг.
* * *
Как и ожидалось, к вечеру поднялся жар. Кристина великодушно предложила остаться на пару дней, пока не пойду на поправку, и я принял приглашение. Не сказать, что я был самым желанным гостем семейства Дюамель, но, видимо, им хотелось видеть какие-то новые лица. Семья была разделена незримой гранью. Жак не садился за один стол с женой и детьми. Нелюдимый и угрюмый, он слонялся без дела, иногда выходил на крыльцо и сидел так же, как я его застал в ту ночь.
Дни тянулись медленно. Как мне тогда казалось, моя болезнь, которая, заручившись холодными сквозняками, с новой силой огрела меня страшным жаром, не спешила никуда. Время зачастую бывает в сговоре с подлой хворью, и посему дни болезни тянутся особенно долго.
Отлеживаясь после приступов горячей лихорадки, я предавался памяти о далеком Алжире. Наемник Дюамелей попросту где-то поранил глаз, и тот затянулся бельмом. В том взгляде не было ничего, чтобы роднило с разноглазым мясником из Алжира. Лежа в холодном поту, я все гадал, были ли рождены его гиены под крышей человеческого жилища – той же хибары? Мне хотелось в это верить. Не мог же Жан Шастель просто взять и приручить диких зверей, которые не повинуются никакому зову, кроме зова собственной плоти? Это просто не в силах рода человеческого. Вот так мне хотелось верить в одну из бессонных ночей, которую я провел у Дюамелей.
Наконец настал тот день, переломивший ход истории, пусть это не так уж и очевидно было в тот момент. На небе догорал красный закат. Я гулял по участку дома с Аленом, молчаливым и угрюмым мальчишкой. Уже вошло в привычку, чтобы за плечом болтался ствол ружья. Остальные домочадцы уехали в город вместе с тем самым наемником.
То чувство, пронзившее меня, до сих пор заставляет все тело покрыться мурашками, и холод приступает к самому сердцу, заставляя его биться вдвое чаще. Замерев на месте, больше всего я боялся, что Ален обернется раньше, чем будет готов к увиденному.
– Не шевелись, – тихо прошептал я, придерживая мальчика за плечо.
Мальчик сразу метнул на меня испуганный взгляд, а затем обернулся. Лицо Алена неописуемо исказилось, и глаза постепенно теряли проблеск любой живой мысли. Оставался лишь ужас, пустой и кричащий. Не знаю, что за чувство заставило и меня обратить взор назад – точно не смелость.
Я предстал на расстоянии ста футов перед Зверем. Опьяненный волей и раздольем дремучих лесов, он укрепился в лапах и в полтора раза прибавил в размере. На горбатой холке щетинилась полоса жесткой черной шерсти.
Пасть отвратительно скалилась, как будто разорванная Самсоном, но из-за какого-то кощунства все еще держалась на толстой шее. Морда криво склонялась влево, и черные морщинистые брыли отвисали вниз, еще больше обнажая желтые кривые клыки. Господь не мог допустить, чтобы по его земле рыскала такая тварь.
Ален шевельнулся, как и черные глазенки чудовища.
– Нет, – тихо пресек я, видя, как Зверь готовится к рывку, едва бы мальчик ринулся бежать.
Я медленно потянулся к ружью. Зверь разразился гадкой усмешкой.
– Думаешь, не смогу? – прошептал я, беря оружие в руку.
Зверь посеменил на месте и чуть прижался к земле, как часто молодняк зазывает к себе в игру.
– Ален, будь готов бежать, – произнес я, надеясь, что мальчик слышит.
Алену ружье было нужнее. Зверь смотрел мне в глаза, и я отвечал тем же. Ни черта я не смогу сделать, и тварь знает это.
– Бери, – я медленно передал Алену ружье.
Мы оба стояли один на один со Зверем, затаив дыхание. Ален медленно отступал в сторону, его зубы стучали то ли от холода, то ли от пронизывающего насквозь ужаса. Зверь уставил на меня свой взгляд, полный непробудной и глубокой тьмы. Я сглотнул, не понимая, что за дрожь охватывает тело, почему к горлу подступает ком. Это немыслимое и необъяснимое чувство колотилось, ревело внутри моего сердца, металось и рвалось наружу. Чем дольше я смотрел в глаза Зверя, тем нестерпимее становилась эта лихорадка.
И в тот момент, когда я стоял напротив чудовища один на один, под его взглядом, холод пробил меня насквозь. Хотелось кричать, но не было ни сил, ни голоса. Оцепенение, и больше ничего.
«Это все из-за тебя», – подумал я, почему-то уверенный, что тварь все понимает. Моя догадка была сродни помешательству, но Зверь резко выдохнул воздух, подняв облако пара из пасти. Сомнений не оставалось, он понимает меня. Прояснение давалось до того болезненно, что голова пошла кругом, меня вело от удушья и подступающей тошноты.
Чем дольше я смотрел на Зверя, тем невыносимее мне становилось. Я видел следы от дробей и силков, на двух лапах загрубевшие шрамы от укусов капканов. Он не был порождением Ада, но Ад обрушился на него, и то была моя вина. Я осквернил законы природы, я не дал ему защиты. Но не это было самым страшным открытием. Кошмары, что мучили меня в стенах родного дома, отступили, и я был так рад долгожданному облегчению, что и не задумывался о причинах душевного исцеления.
«Ты забрал мои кошмары», – подумал я, ощущая, как горячая влага подступает к глазам, и Зверь ответил. Мне не описать этого тихого глубокого звука, который издал он. Глубокое утробное урчание не оставило ни сомнения – Зверь понимает меня и всегда понимал.
В момент все перестало. Меня всего обдал мертвенный холод, и я не слышал ничего. Просто в какой-то момент шум растерзал мои уши пронзительным писком, а на щеках и ноздрях горело что-то, как обычно оседает вспышка пороха после выстрела.
Не помню, чтобы я обернулся. Почему-то помню нас троих со стороны: я, Ален, чертов охотник, который участвовал в облаве, который знал, что Зверь где-то здесь. Ален ли подал знак или это все роковая случайность, я не знал. Рассудок оставлял меня.
Сам я стоял в оцепенении перед телом поваленного Зверя. Между нами было не больше десяти футов. Мой Зверь вновь лежал бездыханно предо мной, и я вновь был скован ужасом. Почему так разительно жгло мне глаза это красное на белом? Если бы снег сошел, не было бы так жутко видеть вышибленные из уродливой богомерзкой морды мозги и кровь, если бы они впитались в черную землю, и без того уже проклятую и покинутую Господом. И без того кривая и безобразная голова лежала ничком на земле, блестя своими открытыми внутренностями,
