Иван Дроздов - Подземный меридиан
Женя навострил уши.
— Каирова разделали под орех.
Сыч приободрился: «Напечатали!»
От радостного возбуждения Сыч даже ускорил шаг. Сказать по совести, Евгений побаивался Каирова. Знал, что Каиров не смутится, ринется опровергать, пробивная же сила у него огромная и связи широкие. А тут ещё этот столичный критик, на беду, объявился. Будут каждую фразу, каждый факт через лупу разглядывать. И не дай бог, неточность какая отыщется!
Вот ведь не первый год работает Сыч в газете, и статьи его появляются нередко, а каждый раз волнуется, словно мальчик. Что ни статья, то экзамен. Сколько же будет в его жизни экзаменов?!
Остановился он перед дверью с надписью: «Лаборатория электротехнических приборов». Хотел было взяться за ручку, но его опередила стайка шумливых молодых людей. Проходя за ней, он очутился в огромной комнате, уставленной щитами, панелями, моторами.
В беспорядке лежали детали, в беспорядке толкались люди, Сыч и тут остался незамеченным. Знакомого инженера не было, решил его подождать. Присел за маленький желтый столик и стал просматривать в блокноте записи об институтских делах. Просматривал только краем глаза, сам же слушал шумный гвалт молодых людей, ловил каждое слово. Скоро понял: кроме институтских тут были ребята, приехавшие из разных городов на работу во вновь создающийся в Степнянске вычислительный центр. Все они были электроники — люди новой, ещё не утвердившейся в жизни профессии, но уже властно заявившей о себе. Это были первые в Степнянске специалисты — эксплуатационники электронных машин. Женя видел в них людей новых как по роду занятий, так и по своему духу. Сыч знал, что машина, на которой они будут работать, способна производить тысячи операций в секунду. Все это поражало его. Он уже забыл о цели своего посещения, а только хотел одного: как бы подольше побыть в кругу этих людей незамеченным и понаблюдать их в своем естественном, «раскованном» виде. К счастью, на Женю они не обращали никакого внимания, очевидно приняв его за человека нового, как и они, приехавшего откуда–то на работу. Один из ребят возмущался плохим хранением новых электронных механизмов. Контейнеры лежат где попало: льют дожди, а механизмы сырости боятся. Женя и это взял на карандаш.
Один из ребят, вынув из кармана газету, сказал:
— Читали про Каирова?.. Нет?.. А ну садитесь, я почитаю вам вслух!..
— Братцы!.. Говорят, авторы статьи ошиблись, сели, что называется, в лужу.
— Это как же?
— А вот так. Книгу Самарин не писал, он только участвовал в создании машины на правах равных. То–то авторам достанется!
— Верьте вы Каирову! — сказал сидевший на подоконнике румяный толстячок. — Я‑то уж знаю, где тут собака зарыта! Как раз в то время я в экспериментальном цехе работал. Каиров ни черта не смыслит в электронике.
Женя будто бы ничего особенного не услышал в лаборатории, но все, что там говорилось, подействовало на него неожиданно сильно, явилось как бы заключительным аккордом ко всем тем впечатлениям и мыслям, которые возникли у него в процессе изучения материала для фельетона. Все эти дни и месяцы, пока он изучал обстановку в лаборатории Каирова, он втайне надеялся почерпнуть материал не только для статьи, но и для своих будущих литературных работ о горняках. Он, ещё когда писал пьесу, искал яркий отрицательный тип, но не находил такого — не видел его в жизни, а потому и не мог подыскать для него характерных деталей, метких словечек. В пьесе у него есть неприятные люди, даже плохие, но подлинного носителя зла ему выписать не удалось. И вдруг — пошёл такого типа! Этот тип — Каиров. Ах как бы он хотел понаблюдать его в повседневной жизни!..
И Сыч снова записал в свой блокнотик: «В последующей борьбе за Самарина искать материал и поддержку не только среди старых кадров, но и у молодых электроников. Сойтись с ними поближе».
Евгений хотел незаметно выйти из лаборатории, но навстречу, чуть не ударив его дверью, вошел Арнольд Соловьев. Сделав вид, что Женю не узнал, он скользнул по его лицу бликами очков и устремился к группе ребят, стоявших у окна.
— Позвольте представиться, — сказал он громко, поводя взглядом по сторонам и придерживая кончиками пальцев бороду: — Соловьев — критик–искусствовед из Москвы. — И приврал: — Член коллегии Министерства культуры…
Было мгновение, когда Жене показалось, что Соловьев приостановил на нем взгляд и даже наклонил в приветствии голову, и Женя слегка поклонился, но борода как ни в чем не бывало поплыла в сторону.
Столичный гость говорил бойко, без запинки:
— Понимаю, вы на работе. Не беспокойтесь, я вас не задержу, но мне бы хотелось задать вам всего один вопрос, один–единственный.
Ребята стояли перед ним подковой. Сыч, встав в стороне, ждал, что вот–вот Соловьев узнает его и кивнет или протянет руку. Но Соловьев не обращал на него внимания. «А это, пожалуй, к лучшему, — подумал Женя. — Любопытно узнать, чего он добивается от них».
— Вероятно, вы уже читали фельетон о Каирове?.. Что вы скажете по поводу этой грубой клеветы?
Вопрос, казалось, озадачил ребят. Лица посерьезнели, в глазах отразилась озабоченность.
Румяный толстячок слез с подоконника и выдвинулся вперед. И без того яркий румянец на его пухлых щеках заиграл ещё сильнее. Он сказал:
— Фельетона никто из нас не читал. Но, как я успел заметить, вы уже имеете о нем свое мнение.
Так зачем же вам наше?
— Да, да… — начал хитрить Соловьев. — Ладно. Тогда прошу ответить на второй мой вопрос: нравится ли вам драматический театр?
— Вообще театр?
— Нет, нет, разумеется, степнянский. Ваш, местный.
Ребята стали ещё серьезнее. Тот, что стоял рядом с толстяком, — постарше других, темноволосый, благодушный — заметил на это:
— О театре нам судить трудно. Мы в Степнянске недавно, всех постановок не видели. И традиций театра, его истории не знаем. Можно говорить о спектаклях, которые смотрели. Я, например, был на двух спектаклях. В одном показан семнадцатый год в Одессе, второй — о партизанах. Артисты играют хорошо, но с точки зрения содержания есть вещи непонятные. В первом спектакле революцию делают кто угодно, только не рабочие. А в финальной сцене три главных действующих лица: в центре с поднятой винтовкой — портной, справа — аптекарь, а чуть сзади от них вообще непонятная фигура. По–моему, здесь какое–то недомыслие.
— Да, да, надо посмотреть. Но вы могли и не понять ход драматурга, нюансы замысла. Законы искусства, они, знаете ли, не всегда открыты простому взгляду. Сюжет, он как пружина: вначале туго сжимается, а затем вдруг ударяет в то место, куда зритель не ожидает. Зрелище тогда только зрелище, когда ситуации неожиданны. Таков непреложный закон театра, как старого, классического, так и нового, современного. Режиссера надо понять.
