Царская невеста - Елманов Валерий Иванович
– Ишь какой заботливый, – вздохнул Иоанн. – Бомелий сказывал, что тута не одного человечка – десяток можно в домовину[68] загнать. Елисейка! – повелительно повысил он голос, и из дальнего угла, прямо из-под икон выкатился забавный толстячок. – А ну-ка, поведай фрязину, что ты мне вечор обсказывал, – приказал царь.
– Оный корешок, – послушно начал Бомелий, осторожно подняв двумя пальцами что-то растопыренное и похожее на маленького забавного человечка, – содержит в себе страшный яд, кой расслабляет сердечную мышцу, вызывая у человека вначале…
Я его не слушал. В своем деле вестфалец дока, что и говорить. Все отравы ему известны. Как, из чего, да чтоб посильнее мучился и ровно столько времени, сколько укажет государь. Несколько раз, как и в случае со мной, Иоанн даже устанавливал клепсидру. Пусть и не миг в миг, но почти совпадало. Винить царского отравителя было не в чем – он выполнял приказ, пускай и преступный. Отвечать же за него должен только тот, кто отдал его, но никак не исполнитель, что бы там ни визжали с пеной у рта добренькие дяди-гуманисты. А исполнитель? Ну разве что перед своей совестью… если она у него имеется.
К тому же как знать – зло он творил или все-таки добро. Как ни крути, а для большинства, да что там – для всех попавших в пыточные подвалы смерть была лишь долгожданной спасительницей от мук и избавлением. Я бы и сам, если б имел выбор – дыба или яд, не колеблясь отдал бы предпочтение последнему.
И потом, насколько я знаю, он не был злым. Англичан, да, терпеть не мог. Рассказывал однажды Елисей, как сидел в лондонской тюрьме, куда его засунули, как он утверждал, по проискам лекарей-конкурентов, причем особо не разбираясь, прав заезжий вестфалец или нет. Отсюда и пошло. Но это были единственные, кому он старался напакостить, как только мог, оказывая помощь их конкурентам – фламандским, немецким, датским и прочим купцам, причем зачастую бескорыстно. Англичане платили той же монетой, распуская о нем всевозможные слухи, истины в которых было от силы на десятую часть.
В остальном же Бомелий оставался обычным человеком и, в отличие от многих, умел платить по своим долгам. Честно. С процентами. Но это уже не злоба – месть. Никого не забыл вестфальский звездочет из числа тех, кто поначалу издевался над его фигурой, манерами, привычками, передразнивал его ломаный язык. Все сейчас в могиле. Сам я мелких обид стараюсь не запоминать, но понять его могу. А что? Все согласно заветам бога-отца – зуб за зуб, кровь за кровь, смерть за смерть. Он – не кот Леопольд. К тому же, воздавая злом за зло, он не забывал платить добром за добро.
Потому я его и не слушал – без того верил. Сказал – яд, значит, так оно и есть. Возводить поклеп на Воротынского ему не с руки, но и обелять тоже не с чего. Меня, рискуя собственной головой, он спас, потому что платил старый должок, а Михайле Ивановичу он обязанным не был.
– …и ежели человек после полудня выпьет хоть одну-единственную ложку отвара сей травы, то до вечера ему не дожить. – Бомелий развел пухлыми ручками и несколько виновато посмотрел на меня.
Жест этот тоже предназначался мне. Мол, а я что могу, коль факт налицо.
Да не виню я тебя. Мстительный ты – это да. Но клевета – не твое оружие, а значит, был яд в тереме у Воротынского. Скорее всего, лежал он там недолго, несколько дней. Вдруг кто-нибудь случайно обнаружит, тогда пиши пропало – не с чем к царю идти, не о чем доносить. Но то, что сам князь не знал о хранимой отраве, – тут я голову мог дать на отсечение. Кто хоть чуть-чуть знает Михайлу Ивановича, сразу заявит, что все это – сплошная чушь, о которой не стоит даже и говорить.
Итак, подбросили. Осталось выяснить, кто именно и по чьему наущению. Кому ж ты помешал-то, княже? Кому твой высокий чин спать не давал? Прикинул. Даже навскидку получалось слишком много – чуть ли не полдвора, включая… самого царя. Зависть – страшная штука. Так что бесполезно и гадать. Разве что…
Неспроста же мне мешочек знакомым показался. Видел я его где-то. Его или точно такой же, с необычным багровым солнышком, от которого ядовитыми змеями ползут шесть остроконечных лучей. А в середине нахмуренное лицо. Обычно солнышко таким не вышивают – доброе оно, ласковое, а тут… Может быть, именно поэтому оно мне и запало в память. Но вот где я его мог видеть – ума не приложу.
– Помню я про пророчество, кое тебе сказывали, – бесцеремонно сбил меня с мысли Иоанн. – Одначе жидкостей тута нет, потому на дыбе тебе, фрязин, повисеть придется. Бог не Никитка, повыломает лытки. Можа, тогда чего и вспомнишь. – И повернулся к своим любимцам в кожаных лоснящихся фартуках на голое пузо, красноречиво кивнув в мою сторону.
Оставалось только восхищаться лихостью работы его катов. С виду здоровенные, как борцы сумо, и откуда проворство берется – пойди пойми. Я и слова сказать не успел, как они тут как тут – набежали-налетели со всех сторон. Хоп – и веревка уже стягивает мои запястья, вдох-выдох – и я привязан к дыбе. Как Буратино. Хотя нет, Карабас-Барабас обращался со своими куклами гораздо тактичнее – он их вешал на гвоздик, причем за шиворот. Гуманист, одним словом, а тут…
«Назад! Назад! Стойте! Человек не ест человека!» – крикнул Маугли.
Нет, я этого не крикнул – некому. Такого бы никто не понял. Те же палачи лишь удивленно пожали бы плечами, недоуменно заявив: «А мы и не едим – пытаем токмо». Иоанн – тот да. Он бы врубился. Но, кроме еще большей озлобленности, в его сердце ничего бы не появилось. В конце концов, я – не юродивый из Пскова и зовут меня не Никола Саллос. Он, может, и смог бы усовестить, пусть и на время, но мне этого не дано.
Честно сознаюсь, у меня на мгновение даже мелькнула мыслишка совершенно иного рода, вовсе даже противоположного: «А может, ну ее, а? Все равно ему уже ничем не поможешь. Кто сюда попал – считай, пропал. Так к чему и мне вместе с ним? И надо-то всего ничего – подтвердить требуемое».
И вдогон ей другая, все оправдывающая, причем с эдаким философским уклоном: «И про бабочку Брэдбери самое время вспомнить. Раз написано в истории, что Воротынскому пришел конец в 1573 году, значит, так оно и должно быть, а потому не суйся. Полезешь – может получиться еще хуже. Например, через два года его опять посадят в Пыточную, только на этот раз будут мучить вместе с сыновьями. К тому же неизвестно – вполне допустимо, что останься он в живых, и царь вновь доверит ему войско, в результате чего Русь проиграет некое важнейшее сражение, оставив на поле боя не тысячу погибших, а вдесятеро больше. Вот и считай – десять тысяч из-за того, что ты сейчас заупрямишься и сумеешь уберечь одного. Это как?»
«Это плохо, – согласился я. – Но не факт, что Воротынский, выжив, настряпает дел. А может, наоборот – что-то выиграет. Такое тоже возможно. По бабочкам же… Да у меня целая коллекция из этих раздавленных. Одной больше, одной меньше – какая разница?!»
Однако трусливый мерзавец, сидящий внутри, не угомонился, мгновенно выдав еще одно, трезво-логичное: «Ты же часом позже все равно подтвердишь все, что от тебя требуется, и никуда не денешься. Только к этому времени кожа на твоей спине будет изрезана на полосы и еще мелко-мелко нашинкована, руки выдернуты из суставов, а говорить станешь по одному слову за раз, не больше, захлебываясь собственной блевотиной пополам с кровью».
Я содрогнулся. Нет, не от представления собственного непотребного вида – от непотребства мысли. Как же все-таки труслив и слаб человек по своей природе, а ведь я далеко не худший образец. И это – творение божье?! Стыдись, Костя! Вот когда дойдешь до такого состояния, тогда и посмотришь, что сказать… Хотя… зачем доходить? Что я там про кровь только что подумал? А ведь это вариант.
– Останови своих людей, государь, – твердо сказал я, стараясь не показывать, какие чувства меня обуревают на самом деле. Тон держал ровный и холодный, чтоб со стальными интонациями, почти повелительный. – Останови, пока не поздно – упредить хочу. Сердчишко у меня слабое. Ежели что, так оно вмиг кровью захлебнется. Так мне лекари сказывали. А она – тоже жидкость. До поры до времени травки помогают – держусь, но тут оно, боюсь, не справится.
