Прыжок леопарда - Виктор Васильевич Бушмин
Епископ Нуайона, подбежал к нему, схватил за рукав кольчуги, больно оцарапался об ее разрубленные в нескольких местах звенья, ойкнул и, вкладывая в свою мольбу переживание за судьбу приговоренных, завопил:
– Сын мой! Сын мой! Умоляю вас о прощении этих несчастных! Господь помутил их разум, толкнув на путь безбожия и в объятия лже-графа Тьерри! Заклинаю вас всеми святыми! Простите их, ради Христа и его ран! Повелите отменить ваше распоряжение и отпустите их, горемычных, домой!..
Гильом повернулся к нему. Его лицо дергалось мелким нервным тиком, отчего напоминало страшную маску.
– Ваше преосвященство… – он едва сдерживал свои эмоции, стараясь говорить со священником в приличествующих интонациях, – я никогда не отменю то, что уже изволил произнести вслух. Такова, видит Господь, моя монаршая воля. Враг, каким бы несчастным и раздавленным он не казался, все-таки, как ни крути, был, есть и останется врагом до тех пор, пока он или не умрет, или, как в этом случае, не окажется вне войны!..
Епископ схватился за сердце и, охая, стал давить своим болезненным видом на жалость графа.
– Ваша светлость! Умоляю, хотя бы, не казнить пленников… – хрипя, произнес он.
– Увы, епископ, и здесь я ничем не смогу помочь… – граф отмахнулся от него, повернулся и пошел прочь. – Все уже решено…
Епископ засеменил вслед за ним, выкрикивая на ходу:
– Умоляю, хотя бы одну милость!..
– Какую, говорите… – Гильом резко повернулся и, широко раздувая ноздри, вперился в него немигающим взглядом.
– Не рубите руки рыцарям, они ведь благородные, как и вы, люди…
Он рассмеялся страшным смехом и, плюнув в их сторону, ответил:
– Они перестали быть благородными людьми, предав меня и отвергнув оммаж, встали на путь беззакония и бесчестия. Им я тоже ничем не могу уже помочь! Они были обречены с самого начала, сравнявшись с подлым сословием черни!
– Умоляю… – епископ устало сел на грязную землю, безвольно опустив голову.
– Умоляйте лучше Господа, раз вы служитель культа, о том, чтобы он простил их и принял их грешные души в свои райские кущи. – Клитон начинал злиться. – Увольте меня, ради всего святого, от ваших причитаний, падре!..
– Это ляжет на вас и ваше воинство страшным смертным грехом… – простонал, сдаваясь, епископ.
– Как-нибудь, надеюсь, вымолим прощение у Господа… – фыркнул граф, развернулся и, демонстративно насвистывая какую-то мелодию, быстро пошел прочь от него и места казни.
Но, чем дальше он удалялся от епископа, тем сильнее и глубже западали в его душу слова священника, вытесняя все из нее и заполняя образовавшуюся пустоту священным и благоговейным ужасом перед господом за совершенное им ужаснейшее и святотатственное преступление.
– Господи, прости меня, грешника… – прошептал он. – Что же я наделал…
На утро, во время молитвы, граф, преисполненный священного трепета, исповедался и громогласно объявил о епитимье, которую он, в искупление собственных грехов и ради прощения своих людей, исполнивших казнь пленников, накладывает на себя и армию, в особенности, на ее благородное сословие.
– Мы, граф Фландрии и Фризии Гильом, в искупление смертных грехов повелеваем всем благородным сеньорам состричь свои волосы, снять с себя драгоценные украшения, многоцветные сюркоты и закрасить гербы на щитах в черный цвет траура и печали, позволив лишь украшение на щитах в виде креста белого цвета!..
Рыцарство покорно склонило головы и молча приняло обет своего графа. Переживал лишь Жан де Бриенн. Он купил у византийских торговцев три отреза дорогого сукна и два куска шелка для пошива новых сюркота и плаща.
Филипп, возивший все время Арнульфа с собой в закрытой повозке, окруженной внушительной охраной из пехотинцев, почти каждый вечер навещал пленника и подолгу беседовал с ним, пытаясь понять и постичь неведомые мысли, нравы и взгляды на жизнь нормандцев и англичан, казавшихся ему выходцами из другого мира.
Самое удивительное, что Арнульф, на поверку, оказался вполне обычным молодым человеком, дворянином, который очень сильно переживал свое поражение в трудной и, как ему казалось, справедливой войне Англии с Францией за преобладание в северо-западной Европе. Он был такой же, как и де Леви. Он также просыпался каждое утро и творил молитву, соблюдал посты и устои церкви, просто душа его была привязана, в отличие от Филиппа, не к Франции, а к Англии и Нормандии, только и всего.
Молодые люди постепенно сдружились, ведь де Леви обращался с Арнульфом не как с пленником, а как с нормальным гостем, правда, с ограниченным правом передвижения и свободами, урезанными пределами повозки или армейского лагеря.
Они стали играть в кости, рассказывая друг другу о годах отрочества, юности и начала взросления, и замечали, как много у них общего, только разделенного серыми водами Английского канала.
Арнульф рассказывал об Англии, ее широких и холмистых равнинах, о медленных и полноводных реках, о крестьянах и рыцарстве и, почти в каждом его слове, Филипп улавливал схожесть миров, причудами судеб разведенных по разные стороны баррикад истории.
Единственное, чего не мог простить и забыть де Леви, что никак не могло уложиться в его голове, это хладнокровное и тщательно спланированное убийство графа Фландрии Шарля и младшего брата Гильома Клитона – юного Робера.
Как мог этот с первого взгляда обычный дворянин опуститься и докатиться до такого?!
Только эти мысли каждый раз, словно леденящий душ, отталкивали рыцаря от начала простой человеческой дружбы.
Арнульф и сам, как понимал теперь Филипп, начал прозревать и понимать, какой подлой и мерзкой фигурой он был в грязных играх политиков, прикрывавших свои приземленные интересы высокопарными заявлениями и вычурными жестами, запудривавшими мозги даже самым верным рыцарям и патриотам своей страны.
Хотя… в чем-то и сам Филипп был ничуть не лучше Арнульфа. Ведь, как ни крути, а и он, волей-неволей, а являлся своеобразным эмиссаром французской тайной службы.
Ведь и ему, почти как Арнульфу де Биго, Сугерий поручил сблизиться и сдружиться с Клитоном, чтобы, став его другом, держать в курсе всех мыслей и планов короля Людовика и Сугерия.
Две души, в каждой из которых было место обману и лжи, загнанной туда всевозможными путями, тянулись одна к другой…
Это было сродни открытию новых миров. Каждый черпал в собеседнике, пусть и неумелом, но искреннем рассказчике, знания, открывающие глаза на многие вещи, казавшиеся до сего момента устоявшимися и незыбленными, как каменные твердыни, заставлял совершенно по другому смотреть на них, анализируя, опираясь на
