Фредерик Марриет - Иафет в поисках отца

— К вашим услугам, — ответил капитан, — если не имеете другого знакомого, которого бы предпочли мне.

— Благодарю вас, капитан, я не могу найти лучше-1 го посредника.

— Ну, так и кончено. Теперь, куда мы отправимся?

— Куда вам угодно?

— Я хочу попытаться, не выиграю ли что-нибудь. Не хотите ли пойти со мной? Вы можете не играть, а будете только смотреть, и, вероятно, вас это развлечет немного.

Я был очень рад каким бы то ни было образом отделаться от моих мрачных мыслей и потому сейчас же согласился на его предложение. Через несколько минут мы были уже перед столами, покрытыми золотом и ассигнациями. Акинсон сперва не садился играть, но следил только за картами. Через полчаса он стал играть, и ему повезло. Глядя на него, я не мог удержаться, сам начал играть, и мы оба выиграли.

— Теперь довольно, — сказал он, загребая деньги. — Нам нечего более испытывать счастье.

Я сделал то же, и мы вскоре вышли из игорного дома.

— Я с вами вместе пойду, Ньюланд. Заметьте, никогда не должно выходить одному из игорного дома, особенно после выигрыша.

Совет капитана был весьма справедлив. Я для большей осторожности просил его опять к себе. Когда мы были уже дома и сидели за стаканом вина, я спросил его, всегда ли он счастлив.

— Не всегда, — ответил он, — но в продолжение года я достаточно выигрываю для того, чтобы содержать себя.

— Существуют ли какие-нибудь правила в игре? Я видел, как некоторые выжидают и потом ставят куши.

— Красное и черное, я полагаю, самая лучшая игра, — ответил Акинсон. — Если бы человек играл целый год без остановки, то, наверно бы, совсем сбился с круга своих правил. Все правила не что иное, как пустяки. Но не надобно заигрываться.

— Заигрываться?

— Да, не нужно увлекаться игрою, иначе вы проиграете. Надобно иметь твердость духа, которую не многие имеют. Без нее вы совсем проиграетесь.

— Но вы говорите, что остаетесь в выигрыше. Разве у вас нет никаких правил?

— Да, у меня есть свои правила, но такие же переменчивые и непостоянные, как и сама судьба. Но я так привык к ним, что почти никогда не ошибаюсь. Когда мне везет, то я беру свои меры, но которые растолковать не умею. Одно, что знаю и заметил, если я отступаю от своих карточных расчетов, то наверно проигрываю. Но вы можете это назвать скорее счастьем, нежели правилом.

— Но какие же ваши правила?

— Два, и самые простые. Первое: я поставил себе в непременную обязанность никогда не проигрывать больше назначенной суммы, что очень легко исполнить, стоит только не брать с собою более определенной суммы денег, а если бы я захотел преступить это правило и решился бы занять у кого-нибудь, то мне никто не поверит. Второе, самое трудное, и исполнение которого покажет, игрок вы или нет, состоит в том, что должно всегда перестать играть, дойдя до известного выигрыша, или даже прежде, если счастье переменчиво. Странно бы, казалось, оставлять счастье, но оно так неверно, что никогда не держится более часу. Вот моя метода играть. С нею, мне кажется, никто не может быть в убытке. Но уже очень поздно, или, лучше сказать, очень рано. Желаю вам приятного сна.

Глава LIII

Когда капитан Акинсон ушел, я рассказал Тимофею происшествие с Гаркуром и все, что со мною случилось.

— И вы думаете, что вам надобно будет стреляться? — вскрикнул Тимофей в испуге.

— Без сомнения, — ответил я.

— Ведь если так пойдет дело, вы никогда не найдете вашего отца, — сказал он, стараясь меня отвлечь этим от моего намерения.

— Может быть, он уже не на этом свете, и смерть покажет мне настоящий путь к нему.

— А вы думаете, что ваш отец на небе, если он умер?

— Надеюсь, Тимофей.

— Так каким же образом вы надеетесь его встретить, покушаясь на жизнь вашего прежнего друга?

— Я могу сказать утвердительно, что у меня нет закоренелой злобы против Гаркура, или, по крайней мере, я не так мстителен, чтобы желать лишить его жизни.

— Да это все тары-бары; вы их пристегиваете к вашему оправданию. Но, Иафет, я и сам не совершенно уверен, хорошо ли, справедливо ли вы поступили, выдавая себя за другого.

— Нет, Тимофей, никогда обман не может назваться хорошим поступком, и я боюсь, не от худшего ли я к худшему подвигаюсь. Но больше я не в состоянии думать о морали. Мне надобно уснуть и забыть все, если это возможно.

На следующее утро, около одиннадцати часов, пришел ко мне мистер Котграв, приятель Гаркура. Я адресовал его к капитану Акинсону. Он, ни слова не говоря, поклонился и ушел. Но вскоре явился ко мне и сам капитан; он видел посланного к нему и уговорился с ним обо всех подробностях дуэли. Акинсон пробыл у меня целый день. Пистолеты майора были осмотрены и найдены исправными. Мы обедали очень весело, и после он предложил мне ехать в один картежный дом. Но я отказался, сказав, что мне нужно еще кой-чем распорядиться, и только что он ушел, я позвал Тимофея.

— Тимофей, — сказал я, — если завтра со мною случится какое-нибудь несчастье, то ты мой наследник. Мое завещание, сделанное в Дублине, теперь в руках Мастертона.

— Иафет, я у вас прошу еще одной милости: позвольте мне ехать с вами на место дуэли. Вы не можетe вообразить, как неприятно оставаться в ужасном ожидании.

— Если ты хочешь этого, любезный Тимофей, то я согласен. Но мне надобно лечь спать, потому что в четыре часа за мной придут. Прощай.

Я был тогда в таком состоянии, что потеря жизни и вообще последствия дуэли были для меня неважны, и я был очень равнодушен.

Негодование же мое падало на поступки света. Правду говорил Мастертон, что у меня не было достаточной твердости духа, чтобы противостоять всеобщей враждебности. Тимофей не ложился спать и в четыре часа был уже у моей кровати. Я встал, оделся со всевозможным тщанием и ожидал капитана Акинсона, который вскоре ко мне приехал. Мы сели в наемную коляску и покатились на то самое место, куда за несколько месяцев я ездил с майором Карбонелем. На минуту он и его смерть явились моему воображению, но эти воспоминания вскоре исчезли. Я мало думал о смерти. Гаркур и его секунданты приехали несколькими минутами ранее; мы раскланялись очень учтиво, а секунданты принялись за свое дело. Когда все было готово, мы выстрелили, и Гаркур упал, раненый выше колена.

Я подбежал к нему, и он протянул мне руку.

— Ньюланд, — сказал он, — я заслужил ваш упрек и эту рану трусостью и моею покорностью свету, для которого я оставил вас и даже сделался вашим врагом, стреляясь с человеком, которого сам обидел. Господа, — сказал он, обращаясь к секундантам, — помните, я при вас говорю, что мистер Ньюланд ни в чем не виноват, и требую, если рана эта положит конец моей жизни, чтобы мои родственники его не преследовали.