Мишель Зевако - Двор чудес
Поэтому в город она вошла с какой-то робостью, шла по нему тихо-тихо, как в церкви в Париже, когда заходила туда укрыться от снега или от дождя.
Через несколько минут она была уже возле дворца.
Дворец показался ей сказочным.
— Господи, красота-то какая! — прошептала она с глубоким, непритворным восхищением.
Словно кем-то влекомая, загипнотизированная, она медленно подошла к воротам.
— Назад! — вдруг рявкнул аркебузир. — Назад, женщина! Стрелять буду!
XXVIII. Дочка Маржантины
Мы оставили Франциска I в тот момент, когда он, осмотрев все караулы замка, вернулся в свои покои.
Из-за встречи с Манфредом и Лантене король позабыл необыкновенную ночь, которую провел с Мадлен Феррон — ночь любви и ненависти, ужаса и страха, а под конец перед ним упал человек с перерезанным горлом.
Все эти воспоминания естественным образом снова хлынули в ум Франциска I, когда он решил, что принял достаточные меры предосторожности против двух воров.
— Ты устал, Ла Шатеньере? — спросил он.
— Да, государь, если речь идет обо мне. Нет, если речь о службе Вашему Величеству.
— А раз не устал, — сказал король, желавший услышать только вторую часть ответа, — возьми себе подмогу и ступай обыскать дом, у дверей которого оставил меня нынче ночью. Арестуй всякого, кто в нем находится.
— Даже если это женщина, государь?
— Особенно если женщина.
Ла Шатеньере ушел, сильно проклиная про себя работу, которую взвалил на него государь.
А Франциск I послал камердинера к герцогине де Фонтенбло с уведомлением, что он намерен вскоре ее увидеть, и приказал оставить его одного.
Как всегда, когда случалось нечто, что сильно его заботило, он принялся торопливо расхаживать по комнате. Потом вдруг остановился перед большим зеркалом, отражавшим его с головы до пят.
Зеркало показало ему сильного человека — атлета с широкими плечами, мощными бицепсами, рельефными мускулами на ногах, и он улыбнулся.
Убедившись с первого взгляда, что может еще сойти за первого дворянина королевства, король Франциск стал рассматривать свое лицо. И улыбка его пропала. На лице множились признаки преждевременной старости. Глубокие и широкие морщины пересекли его лоб, щеки обвисли. Он с испугом увидел, что за последний месяц у него сильно поседели волосы и начала седеть борода. На веках появилась красная кайма, а взгляд потускнел. И, наконец, среди безжалостных признаков физического износа появились и постыдные признаки глодавшей его болезни.
— Я погиб! — прошептал Франциск I и рухнул в кресло. — Погиб, и ничто не может меня спасти… Рабле мне клялся, что найдет лекарство, но Рабле исчез… Трус, подлец! Все они подлецы… бросил меня… клятвопреступник…
Король не вспомнил о том, что он первым нарушил клятву, выдав на расправу Доле, которого клялся спасти. А между тем, знай Рабле, сбежавший в Италию, правду, он немедленно примчался бы оттуда.
Но Рабле не знал, что его письмо к Франциску I и оставленное для него лекарство перехватила Диана де Пуатье.
«А лечь под нож к этим хирургам вокруг меня, — думал дальше король, — значит только ускорить смерть… Один человек во всем королевстве был способен меня спасти — и тот сбежал! Я и вправду погиб! Каково это — быть королем и пасть от женщины!»
При этом слове он вспомнил ночь, проведенную в объятьях Мадлен Феррон, и кровь бросилась ему в лицо.
Но вскоре ненависть заговорила громче любви, и он прошептал:
— Хоть бы Ла Шатеньере ее нашел! Всеми чертями клянусь, хочу, чтобы она прежде меня попала в ад!
При этом слове он опять содрогнулся.
«В ад! — подумал он. — Верно, ад меня и ждет!»
Он снова принялся шагать по комнате, яростно твердя про себя:
— Я погиб, я проклят — ну что ж! Проклятье так уж проклятье, заслужу его до конца… Мне докучали сомнения, сердце тревожили какие-то голоса — я их заглушу. Жить мне осталось год… быть может, полгода… И эти дни, эти часы, эти минуты я хочу прожить пылко, ни одной минуты не теряя… Хочу умереть, насытившись наслаждением, в последних судорогах сладострастия… И, чертова сила, это будет прекрасная смерть, достойная меня!
Он уже не ходил, а метался, как хищный зверь.
— Сомнения? — продолжал он, пожимая широченными плечами. — Да верно ли, что она моя дочь? Одна сумасшедшая случайно что-то сказала… К тому же… к тому же… а хотя бы и так! Ведь эта сатанинская мерзавка нынче ночью сказала же, что меня ожидает ад! Так к чему колебаться? Вечное проклятье — так и быть! О, эта непорочная чистота, лилейная белизна, сладостная невинность… и все это назначено моему предсмертному исступлению! Я умру. Увижу, как это могучее тело уступает мерзостному гниению, как по ногам, по рукам, по груди поднимается ужасная гангрена… как сердце становится все более дряблым, пока совсем не перестанет биться… Да, да! Все так и будет… Да что я? Это уже есть кошмарная действительность… Но если я умру, пусть погибнет со мной и непорочная лилия; пусть я умру в огне, но овеян прохладой соприкосновения с этой чистотой… Я умру… да, умру в отчаянье, изъеденный безобразной волчанкой — но умру в объятьях Жилет!
Итак, мысли умирающего короля сосредоточились на трех тесно связанных предметах: на Мадлен — причине его недуга; на самом недуге; на Жилет.
С болезнью он ничего не мог поделать — он знал свой приговор.
Для Мадлен Феррон он мечтал о казни.
А Жилет он мечтал принести в жертву своему последнему исступлению.
* * *Франциск I вышел из спальни и прошел в большую гостиную, полную придворных. Тут как раз вернулся Ла Шатеньере.
— Что же? — спросил король.
— Пустой номер, государь.
— О, проклятая! — воскликнул король.
— Мы перерыли весь дом сверху донизу. Нашли только труп… труп очень безобразного мужчины с перерезанным горлом.
Король содрогнулся при том воспоминании, на которое навели его эти слова.
— Что ж, — сказал он. — Монтгомери!
— Я здесь, государь! — откликнулся капитан гвардии.
— Послушайте…
Франциск I отвел капитана к окну и отдал ему приказание:
— Возьмите сотню смышленых и надежных людей и разбейте их на столько отрядов, сколько трактиров в Фонтенбло. Каждому отряду назначьте свой трактир, дождитесь ночи, вечером, в десять часов, переворошите все гостиницы города; арестуйте без объяснений всякого иногороднего, явившегося сюда после меня, слышите ли? — всякого, что мужчин, что женщин…
— Ясно, государь…
— И особенно женщин! — продолжал король. — А пока посадите на коней пятьдесят лучших всадников и прикажите скакать по всем дорогам, особенно по Парижской. Прикажите им арестовывать всех, кто идет из Фонтенбло. Вы все поняли?
