Мишель Зевако - Двор чудес
Король вышел из кордегардии, оставив офицера в полном замешательстве.
— Сколько у нас караулов? — спросил Франциск своих спутников.
— Четыре, государь. Самый сильный — тот, что охраняет парк.
— Осмотрим все.
Ла Шатеньере провел короля по всем кордегардиям, где Франциск отдал один и тот же приказ. По замку тут же разнесся слух, что ожидают нападения врагов, но каких врагов — никто не знал.
Король не только посетил караулы: он обошел весь парк, останавливался у каждого часового, велел им смотреть в оба, обещал за хорошую службу много золота, а за небрежение и недосмотр — дыбу и четвертование. Уже среди дня, утомившись и насилу успокоившись благодаря своим распоряжениям, он вернулся в свои покои.
И все потому, что Ла Шатеньере шепнул ему на ухо два имени: «Манфред и Лантене».
XXVII. Мать в пути
Теперь мы опять позовем читателя в лачугу несчастной Маржантины. Это было на другой день после того, как Кокардэр нашел Манфреда и внезапно увел его от Маржантины, чтобы попытаться спасти Лантене.
С Маржантиной после ухода Манфреда случился припадок. Когда это с ней бывало, она выбегала растрепанная, растерзанная, носилась чуть ли не по всему Парижу и все звала дочку. К полуночи, не чуя ног от усталости, она вернулась в свое убогое жилище и проспала до полудня.
Мы застанем ее сидящей на корточках в углу, бессмысленно глядящей на дверь; она пыталась хоть как-то собрать обрывки мыслей и что-то вспомнить.
— Цыганка-то, — ворчала она, — мне говорила, что Манфред поможет отыскать дочку! А Манфред ушел… И дочки нет… Ах я бедная, бедная! Все-то на свете против меня!
Так она жаловалась про себя, и тут открылась дверь и вошла знатная дама. У Маржантины, как у многих сумасшедших была превосходная память на лица. Она тотчас же узнала вошедшую.
— Прекрасная дама! — прошептала она.
«Прекрасной дамой» она звала герцогиню д’Этамп. Герцогиня была одна.
— Что ж, дорогая моя Маржантина, — промолвила она с улыбкой, — ты мне рада? Узнаешь меня?
— Узнаю, — ответила безумная.
— Узнаешь… — сказала герцогиня, стараясь скрыть недовольство. — Узнаешь — значит, знаешь, что я тебя очень люблю и все готова сделать для твоего счастья.
— Меня никто не любит, — мрачно ответила Маржантина. — Да и не нужно мне, чтобы меня любили. Лишь бы оставили меня в моей норе, как мне удобно. И нет у меня счастья, кроме как думать.
— И о чем же ты думаешь?
— Мало ли о чем…
— А хочешь, бедняжка, я расскажу тебе, о чем ты думаешь, когда сидишь вот так в уголке: грустная, одинокая, всеми забытая, кроме меня? Ты думаешь, как была молода… вспоминаешь те времена, когда была еще краше, чем сейчас… ведь ты и теперь красавица, знаешь ты это? Думаешь о том городе, где ты любила, о том человеке, которому отдала сердце навсегда. Город тот назывался Блуа, а человека звали Франсуа.
Маржантина кивнула.
— Хорошо вы говорите… — прошептала она. — Я бы и сама точно то же самое могла бы сказать…
— А еще, — продолжала герцогиня, — ты думаешь о пропавшем ангелочке, о белокуром херувимчике, и когда ты вспоминаешь ее ласки, то и смеешься, и плачешь…
— Как положит бывало, вот сюда свои лапки… — показала себе на шею, забыв обо всем, Маржантина. — Господи Иисусе, как мне этого не помнить! Да я только этим одним и живу! Как обнимала меня крепко, как смеялась…Так и вижу те ямочки на щечках, когда смеялась она, и зубки ее жемчужные… чистый жемчуг, чтобы вы знали!
Герцогиня не перебивала Маржантину. Она подвела безумную туда, куда и хотела. Одно за другим пробуждались в несчастной воспоминания…
А кончилось все, как всегда, припадком и рыданьями.
— Никогда мне больше ее не видать… кончено все! И вы мне обещали… и цыганка тоже обещала… А я знаю: все кончено, никогда мне больше не видать моей Жилет…
Герцогиня только этого и дожидалась.
— А я тебе говорю, — воскликнула она, — что ты увидишь ее, как только захочешь!
— Ох, не говорите! Я от таких слов только пуще страдаю, а вам того и надо…
— Да зачем мне надо, чтобы ты страдала, бедняжка? Вот еще! Нет, ты знаешь: я о тебе забочусь, я тебя жалею, бедную мать… Ты искала свою дочку, а я нашла…
Маржантина так и подпрыгнула:
— Ох, если бы это было правдой!
— Истинная правда. Я нашла твою дочку, говорю тебе. И пришла теперь сказать, где она…
— Ох, сударыня… — немощным голосом проговорила Маржантина. — Вот послушайте: я несчастная женщина; кое-кто говорит, что я сумасшедшая. Нечего мне вам дать, кроме своей жизни, но уж жизнь отдам. Надо будет ради вас умереть — умру. Надо будет вырвать сердце, чтобы вам горя не было — вырву…
Ничто в герцогине не дрогнуло от жалости: сердце ее осталось черствым.
— Ну, скажите же! — воскликнула Маржантина. — Где она?
— Не так уж близко…
Безумная с жаром схватила герцогиню за обе руки.
— Да хоть на край света босиком идти… ничего, пойду и дойду!
— Дочка твоя в Фонтенбло, — сказала герцогиня.
— В Фонтенбло?
— Да, город такой, довольно далеко от Парижа, как я уже сказала.
Сердце в груди Маржантины готово было разорваться.
— А как туда идти? — вся дрожа, спросила она.
— Все скажу, все объясню.
Безумная, как львица в клетке, металась взад и вперед по лачуге.
— Фонтенбло! — шептала она. — Сейчас пойду, сию же минуту! Прощайте!
— Погоди! — воскликнула герцогиня. — Как же ты ее найдешь, пока я тебе ничего не объяснила?
— Да, да, да… говорите… я и впрямь спятила от этой мысли… Ах, мадам, да откуда же в вас столько доброты! Доченька моя! Подумать только — я знаю, где она! Она в Фонтенбло, а я ее там найду…
— Слушай: на, во-первых, деньги на дорогу.
— Не нужны мне деньги; если надо, я и на коленях доползу.
— Возьми, возьми. Так скорее дойдешь.
— Это верно, за деньги скорее получится…
Она взяла из рук герцогини д’Этамп несколько золотых монет.
— Как придешь в Фонтенбло, — продолжала герцогиня, — спросишь, где замок. Поняла?
— Как не понять! Да я себе голову о стенку разобью, если хоть что-нибудь забуду! Спрошу, где замок, как только приду в Фонтенбло… А дальше?
— Знаешь, кто живет в этом замке?
— Нет, откуда же мне знать! Вы уж скажите!
— Там живет Франсуа.
— Франсуа!
— Да, твой любимый, отец Жилет. Ты его с тех пор никогда не видала?
— Никогда!
— А узнаешь его?
— Уж я узнаю! — ответила Маржантина со злобой. Губы герцогини от этой злобы сложились в довольную улыбку.
— А если он немного постарел?
