Джайлс Кристиан - Ворон. Сыны грома
По приказу Сигурда Улаф вышел вперед, неся на вытянутых руках евангелие. Когда он (как мне показалось, охотно) передал книгу Алкуину, советник не смог сдержать улыбки, углубившей морщины в углах его старческих глаз. Что до меня, то я тоже был рад – рад распрощаться с книгой, из-за которой пролилось столько крови.
– Ты состроил такую рожу, Дядя, будто давал тому старику кусок дерьма, – усмехнулся Брам, когда Улаф снова встал в строй.
Не обратив внимания на шутку, капитан сказал:
– Император, верно, выиграл много боев, чтобы раздобыть столько серебра.
Мне вдруг представилось, что все те белые дома вокруг дворца Карла выстроены из перемолотых костей его поверженных врагов.
– До чего же он, наверное, богат, если столько платит нам за какую-то пустяковую книжку! – произнес Бьярни, тряся головой.
– Не только за книжку, – с горечью напомнил Улаф, – но и за то, чтобы Сигурд преклонил колени перед Христом.
В подтверждение этих слов епископ Боргон принялся что-то кричать на латыни. Из его тощего, будто палка, тела, вырывался на удивление мощный голос. Все франки, как один человек, упали на колени, гремя доспехами и оружием. Все, кроме воина, который стоял справа от Боргона, держа в одной руке огромное копье, а в другой – короткий топор. Лицо его было чисто выбрито, и только заплетенная в косу борода свисала с подбородка черной веревкой. Его, похоже, освободили от молитв, чтобы он не сводил темных глаз со своего господина, и я подумал, что воин, пренебрегший щитом и занявший обе руки оружием, опасен, как двуглавый медведь с похмелья.
Откуда-то из-за стены наших щитов прогремел голос Брама:
– Пошло дело… Разбудите меня, когда закончится.
– Всеотец, должно быть, рвет на себе белую бороду, если видит это, – простонал Хастейн.
Сам Сигурд, похоже, остался удовлетворен богатством, что устилало землю, храня в себе тысячи саг о славе, жажде странствий, войнах, грабежах и смерти. Ярл стоял среди церковников, подобный волку в стае овец.
– Ворон, принеси-ка мне рог Брамова меда! – крикнул он по-норвежски.
Некоторые из викингов засмеялись, а Брам, ругаясь себе под нос, достал из-под своей туники бурдюк и наполнил содержимым рог, который я ему протянул.
– Медовуха теплая, – сказал я, скривившись.
По-видимому, мех с медом долго прятался у волосатого живота Брама.
– А где еще отыщешь надежное место, когда кругом вороватые свиньи?
Я поднес рог Сигурду. Тот опорожнил его одним махом и провел рукой по губам, пристально глядя на Боргонова телохранителя. Увидев капли пота возле шрама на виске, я понял, что ярл не так спокоен, как хотел бы казаться. Сигурд знал: преклонить колени перед Белым Христом – не мелочь. Наверное, он думал о том, смотрит ли на него Один Всеотец своим единственным оком и если да, то что у Великого Странника на уме.
В холодном небе, которое, светлея, становилось ярко-голубым, ссорились грачи. Пустельги парили на ветру, высматривая полевок в высокой траве.
– Там, Сигурд, в камышах, мы будем защищены от течения, – чирикнул отец Эгфрит, указав вниз от «Змея» и «Фьорд-Элька».
Внезапный порыв подхватил подолы монашеских сутан. Несмотря на рокот реки, я на расстоянии хорошего выстрела из лука услыхал шум близлежащего букового леса: лист звенел о лист, ветвь, скрипя, задевала ветвь.
– Стало быть, отец Эгфрит, язычник понимает английский? – спросил один из церковников, посмотрев на Сигурда так, как на ярмарке разглядывают коня.
– Дикарский язык, – сказал низкорослый рябой священник, криво улыбнувшись (ведь он и его собратья сами пользовались этим наречьем), – но, если зверь, – он кивнул на Сигурда, – вообще разговаривает, укротить его будет проще, чем ту суку, которую император отдал аббатисе Берте. – Эгфрит перевел взгляд на меня, а потом снова на Сигурда так же быстро, как ящерица выбрасывает и прячет язык. Низкорослый раб Христов, перекрестясь, пояснил: – Я слышал, она не произнесла не слова.
– Идем, Сигурд, – произнес Эгфрит. – Тебе пришло время открыть истинный путь и узнать, как отрадно войти в стадо Пастыря.
Неужели это вправду должно случиться? Неужели Сигурд решил предать своих богов ради Белого Христа? От таких мыслей у меня подвело живот.
– Будут ли остальные совершать омовение, Эгфрит? – спросил священник, с виду самый богатый, оглядывая нашу волчью стаю.
Викинги смотрели недоверчиво, их бородатые лица были неподвижны, как камни. Эгфрит собрался ответить, но Сигурд, опередив его, прогрохотал:
– Некоторые из них охотнее сделали бы из твоих костей кашу.
Священник вздрогнул. Где-то поблизости старый Асгот бормотал странные заклинания: видно, просил обитателей Асгарда рассеять те чары, которыми христиане намеревались одурманить Сигурда. Быть может, при виде этой картины бог Эгфрита потирал руки, зная, что викинги привыкли повсюду следовать за своим ярлом.
– Раздевайся, – сказал Эгфрит, принужденно улыбнувшись.
Сигурд кивнул Улафу, и тот велел Бьорну выйти из строя, чтобы принять у ярла плащ и меч. Я помог ему снять кольчугу. Бьорн скатал ее и перебросил через плечо. Сняв рубаху, Сигурд обнажил грудь и плечи, тугие, как ванты «Змея». Его кожа была изборождена мертвенно-белыми шрамами, какие запечатлеваются на теле воина, подобно рунам на живом дереве. У каждой отметины была своя повесть.
– Если он попытается меня утопить, убей его, Ворон, – улыбнулся Сигурд, кивнув на Эгфрита, который разделся до нижней рубахи и казался ребенком в сравнении с нашим ярлом.
Новый порыв ветра растрепал золотые волосы Сигурда по лицу. На мгновение он взглянул в небо, голубое в вышине и белое по краям. Галки, как струйка дыма, тянулись по холодной пустоте, упиваясь ветром, и их неистовое «як-як-як» словно от чего-то нас предостерегало. Сигурд зашел в камыши, до колена увязнув в мягкой болотистой почве. Эгфрит последовал за ним и, оказавшись в темной воде по пояс, содрогнулся.
– Что с Кинетрит? – прокричал я, пытаясь заглушить шум ветра, но монах продолжал боязливо шагать, словно не слыша меня. – Как она, Эгфрит?
– Не сейчас, Ворон, – отрезал он, задыхаясь: холодная вода сжимала его сердце и легкие. – Не мешай вершиться Божьему делу!
– Плевал я на Божье дело! Ответь сейчас же! – рявкнул я.
– Придержи язык, идолопоклонник! – выпалил рябой священнослужитель. Я повернулся к нему, чувствуя, как жар заполняет меня изнутри. – Не препятствуй воле Господа! – крикнул он, злобно вытаращив глаза, похожие на маленькие дырки.
Эпископ Боргон положил коротышке руку на плечо и умиротворяюще произнес:
– Спокойствие, Арно, – а затем перешел на франкский язык.
Тараторя, он указал на меня, и я услышал имя Кинетрит, а также слово diabolus, которым, как я знал от Эгфрита, назывался черт. Худолицый епископ закутал тощее тело в подбитый шелком плащ, а рябой так на меня воззрился, что волосы на мне стали дыбом, точно заледенелая трава. Чтобы я его понял, он нарочно сказал по-английски:
