Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова
Архиереев говорил о беззаветном труде по освоению пустых и малопригодных для проживания обычного человека земель, о самоотверженности и взаимовыручке, о поразительной способности к выживанию в нечеловеческих условиях, о том, что счастье заключается в самых простых вещах: пусть самой простой, но горячей и свежеприготовленной пище, тёплом ночлеге, относительной безопасности, даруемой плечом надёжного товарища. И никаких гуманистических вывертов: трудится каждый и каждый получает по потребности. И никакого разврата души и тела: право на любовь имеет каждый, но право на размножение ещё надо завоевать. Пассажи о человеческих костях, которыми выстилались гати в каких-то иномирных болотах, коробили Клавдия Васильевича, но что он мог возразить, если эти самые гати, по словам Архиереева, служили дорогами в коммунистическое светлое будущее?
– Многие работали, не щадя себя. Буквально жизни отдали работе. Буквально собственными костями выстилали гати в болотах, чтобы товарищи могли по ним свободно пройти. И это, я вам скажу доподлинно, касается и ЗК, и конвойных команд. А как же иначе, если цель впереди – коммунизм?
Архиереев разогнался, как паровоз, спешащий нагнать расписание на маршруте от станции В к станции С.
– Сколько людей погибло! Безвестно павшие безымянные страдальцы… Вы не читали материалы двадцатого съезда? Впрочем, их публиковали в «Washington post», и вы не могли… – Клавдий Васильевич сбросил долой купленную женой в ЦУМе пыжиковую ушанку и опустил подбородок к груди.
– Почему же безвестно павшие и безымянные? – Как ему показалось, Архиереев даже несколько обиделся. Во всяком случае, его преисполненный угодливости взгляд переменился, сделавшись каким-то пустым, неуважительным, что ли.
– Говорили про братские могилы… – вздохнул Клавдий Васильевич.
– А где их нет? Среди наших здесь, на Эрберийском створе, есть ленинградцы, блокадники. Вот уж кто навидался братских могил. А Ленинград ГУЛАГу не подчинялся.
Пытливый взгляд Архиереева вцепился в технорука, как сторожевой пёс в портянку нерадивого ЗК.
– Перестаньте. Я сыт по горло антисоветчиной. У вас тут…
– У нас всё в порядке. Самоотверженно трудимся. Как видите, достигли успехов. А что до безвестно павших, то имя ЗК, намывшего сундук золота, мне прекрасно известно. Могу назвать.
Клавдий Васильевич стушевался, смущенный внезапным напором Архиереева. Ему уже не хотелось знать ни имён, ни фамилий, ни названий, ни координат географических пунктов. Он замахал руками, приказывая Архиерееву замолчать, но того уж было не остановить: Станция С осталась позади, а перед бампером паровоза уже маячили огоньки станции D. И они двинулись, подобно сцепленным друг с другом вагонам, один за другим, след в след по узкой, проторенной в сугробах стёжке.
– Юдель Генсбург! Из ваших, из московских. Учёный. Кстати, кажется, тоже геолог. Только в наших местах, став доходягой после нескольких лет работы на лесоповале, он работал овощеводом, водовозом и на всяких иных лёгких работах. Так, в перерывах между поездками за водой и прополками капустных грядок, он мыл золотишко в ближайшем ручье. Благодаря лояльности лагерного начальства к доходягам на это у Юделя Генсбурга хватало сил. Вот он и мыл, и прятал. Мыл и прятал. Ему долго удавалось скрывать ото всех это своё хобби. Курочка по зёрнышку клюёт. Он, как придёт на речку, ковшом воду черпает, в бак сливает, а на дне ковша вместе с песчинками кремнезёма золотые чешуйки. Он их где-то прятал. В портянки увязывал или где-то ещё. А потом выпросил у нас железный ящик. Приличного размера ящик вот такой, из-под китайского чая.
Клавдий Васильевич обернулся, и Архиерей показал ему, раздвинув руки, размеры ящика. При этом отставной капитан неотрывно смотрел в лицо собеседнику. Но что можно разглядеть в неверном свете апрельских звёзд, особенно, если на лоб и глаза собеседника надвинута мохнатая шапка? Разочарованный, Архиереев продолжал:
– Красивая вещь и, по калымским меркам, ценная – расписанная вручную масляными красками жесть. Помню, он отдал за этот ящик половину своей месячной зарплаты. Помню, я ещё удивился: зачем такому доходяге расписанный жестяной ящик? Что в него складывать будет? Свои сопревшие портянки? Однако, удивившись, мы за ним следить не стали. Полоумный он был, знаете ли. В тех местах каждому, и конвоиру, и ЗК, непросто сохранить ясность духа. А наш золотодобытчик и вовсе подвинутый был. Всё до справедливости доискивался. Никак не мог понять, отчего и почему люди стучат друг на друга и вообще предают. Всех работавших на трассе политзаключённых он считал невинными страдальцами. Бред, правда? Вы верите в то, что в СССР возможно обвинить человека, отправить его принудительно на Крайний Север, обречь на жизнь в ужасных условиях и всё это по ложному обвинению? Вот то-то же! Однако вернёмся к Генсбургу. Вскоре после приобретения ящика ЗК Генсбург умер, но не безвестно, а на руках очень кстати прибывшего друга Гамлета Тер-Оганяна. Не слышали о таком? Не припоминаете?
Клавдий Васильевич молчал, хоть, возможно, ему и следовало что-нибудь ответить. По крайней мере пресечь столь крамольные разговоры. Но, главное, не выдать себя, не показать внезапного, обессиливающего ужаса. Ноги его налились ледяным свинцом, и, казалось, примёрзли к хорошо утоптанной тропе. Приятное опьянение улетучилось. Звёздная ночь обернулась ледяным мраком. Казалось бы, куда уж хуже, но его мучитель продолжал пытку.
– Вы вот забыли меня, а я вас помню, товарищ Цейхмистер. Одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. Зимовка на Эрберийском створе. Вернее, створ тогда ещё не был выбран. Вы с бригадой вели разведку. Замеры скорости течения, бурение… Я в этом слабо разбираюсь. Моя задача состояла и состоит в сохранении именно жизней. Чтобы не замёрзли, чтобы звери дикие не сожрали и так далее… То есть как раз обеспечить отсутствие братских могил.
Они остановились под фонарём, уже в виду пресловутого «коттеджа» – странной архитектуры, небольшого двухэтажного здания с огромным количеством окон, окошек и оконец, каждое из которых в этот поздний час было ярко освещено. На снегу перед домом лежали разноцветные световые пятна. Настоящая иллюминация. Порой в освещённых квадратах мелькали чьи-то тени, слышались звуки музыки – кто-то крутил на проигрывателе пластинку модной группы АВВА. Из торчащих над крышей труб туманными облачками на фоне тёмных небес вились, переплетаясь, дымы. Их вид и аромат придавали тонущему в сугробах жилищу особенно уютный вид. Клавдий Васильевич уставился на окна. В сравнительно небольшом доме – пять или шесть комнат – обитает довольно много народу. Возможно, даже человек двадцать. Возможно, кто-то тоже слышит россказни Архиереева. Возможно, в свете ярких окон самому Архиерееву стал заметен испуг Клавдия Васильевича. В таком случае следует крепиться, не подавать виду. Во что бы то ни стало казаться равнодушным. В конце концов Клавдию Васильевичу
