Вера Хенриксен - Королевское зерцало
— Мне не следовало становиться священником, — продолжал Транд. — Когда конунг Харальд предательски убил Кальва, мною овладел такой гнев, что я готов был сорвать с себя облачение и уехать в Данию к конунгу Свейну бороться против Харальда. Финн сын Арни звал меня с собой. Он соблазнял меня тем, что я потомок ярлов Халогаланда и имею право быть ярлом, а не то и конунгом Норвегии. В тот раз меня остановила моя мать.
— Твоя мать была Сигрид дочь Торира, — Эллисив снова повернулась к Петру. — Конунг Олав убил первого мужа Сигрид и заставил ее выйти замуж за Кальва. Она-то и подстрекала Кальва бороться против конунга. А убил конунга ее брат, Торир Собака.
— Это верно, — сказал Транд. — Но после убийства Кальва она уже больше не стремилась ни к власти, ни к мести.
Я думал, что наконец-то обрету покой. Мне хотелось поселиться в Эгге, эта усадьба осталась мне в наследство и от родного отца, и от приемного. Я собирался быть там священником.
Но конунг Харальд отнял у меня Эгг, и я снова оказался в изгнании. С тех пор ненависть не покидала меня. Я никому не могу простить: ни Господу Богу, ни конунгу Олаву, ни его родичам.
— Значит, ты и меня ненавидишь? — спросил Олав.
— Я ненавижу в тебе потомка Олава Святого. Но тебя самого я ненавидеть не могу.
— А что стало с Сигрид, твоей матерью? — спросила Эллисив.
— Господь был милостив к ней. Она заболела и умерла до того, как конунг Харальд отобрал Эгг. — Транд тяжело вздохнул. — Я думаю, теперь вам понятно, что мне вовсе не по душе свидетельствовать о святости конунга Олава. И если я все-таки сделаю это, то только ради тебя, Олав. Бог даст, ты будешь лучшим конунгом для Норвегии, чем были твои предки.
— Значит, тебе есть что рассказать? — спросил епископ Бьярнвард.
Транд молчал, Эллисив видела, как двигались у него на скулах желваки.
— Я могу передать вам свидетельство Кальва сына Арни, — произнес он наконец. — В разгар своей последней битвы конунг Олав отбросил меч и вознес к небесам молитву, при этом лицо его озарилось светом. Он был ранен, но не тяжело. Затем его убили. Кальв видел все это своими глазами и считал, что конунг был святой.
— В Гардарики этого было бы довольно, чтобы его сочли святым мучеником, — заметил Петр.
— А как назывался меч, который он отбросил, случайно не Хнейтир? Его также называют Бэсинг. — спросила Эллисив.
— Да, это был Хнейтир.
Королева Астрид рассказывала, что этот меч достали из кургана одного из родичей конунга Олава и он видел в этом мече подтверждение своего права на власть, идущее еще с языческих времен.
— Какой глубокий смысл в том, что он отбросил именно этот меч, — медленно проговорил епископ Бьярнвард.
— Я еще не все рассказал, — продолжал Транд. — Моя мать пошла к епископу Гримкелю и потребовала, чтобы он ей объяснил, почему он объявил Олава святым.
Епископ взял на себя вину конунга за жестокие расправы с теми, кто отказывался принять крещение, да и не только с ними. Конунг искал путь к Господу Богу, сказал он. Епископ Гримкель не осмеливался сдерживать конунга Олава, когда тот был особенно ретив, ибо опасался отвратить душу конунга от христианства и тем самым положить конец крещению страны.
Получилось, что мы, слуги Божьи, как будто пожертвовали вечным спасением конунга ради победы христианской веры, сказал он. Но Бог читал в душе конунга Олава лучше, чем мы.
Транд замолчал, глядя перед собой.
— Я помню, мать говорила мне о жестокой борьбе, которая, должно быть, происходила в душе конунга, прежде чем он отбросил меч и положился на волю Божью, — сказал наконец Транд.
Наступила тишина. Ее нарушил Петр.
— Конунг Олав был святой, — сказал он, и в голосе его не слышалось ни тени сомнения. — Священники принесли его в жертву, а Господь забрал к себе, послав мученическую смерть.
Опять наступило молчание.
— Я хотел убрать из церкви его раку, — сказал Олав задумчиво, — но теперь не сделаю этого. Хотя мне и не по душе, что людям вбивают в голову, будто он лежит в раке, словно живой.
— Уже двадцать лет как никто никого не обманывает, утверждая, будто подстригает волосы и ногти святому, — сказал епископ. — И ключ от раки заброшен в море. Я думаю, Олав сын Харальда, что если сейчас начать ворошить все это, то будет больше вреда, чем пользы.
— Возможно, и так, — согласился Олав. — А как быть с разговорами о чудесах и о кротости конунга Олава?
— Я не уверен, что в наших силах помешать людям говорить о чудесах Олава Святого, — сказал епископ. — К тому же не все чудеса выдуманы. А рассказы о его кротости поучительны, люди должны знать, каким следует быть истинному христианину.
— Пусть будет по-вашему, епископ Бьярнвард, — сказал Олав после долгого, раздумья. Он встал, подошел к Транду и протянул ему руку.
Транд тоже встал, однако он не сразу ответил на рукопожатие.
Все ушли, но Олав остался у Эллисив.
— Наверное, рассказы об Олаве Святом поучительны и для меня, — сказал он ей.
— Попробуй стать таким конунгом, какой не вышел из него, — посоветовала Эллисив. — С чего ты начнешь?
Олав задумался.
— По-моему, в «Откровенных Висах» Сигват скальд дал конунгу Магнусу хороший совет.
— Ты имеешь в виду вису:
Мир и богатым и бедным дай по закону, конунг!Хёвдинг, держи свое слово, будь справедлив и щедр!
— Да, именно эту. Только боюсь, мне не хватит кротости. Пока, я чувствую, мне ее недостает. — Он посмотрел на нее таким взглядом, что она побоялась истолковать его значение.
— Возможно, кротость придет с годами, — сказала она.
— Не знаю. К тебе она пришла?
— Нет, — призналась Эллисив.
Он засмеялся.
— Хорошо, что хоть ты не лжешь, — сказал он.
На другой день Эллисив нашла Транда и сказала, что хочет поговорить с ним.
— О чем? — спросил он.
— Об Августине и Иоанне Златоусте, — ответила она.
— Допустим, что так. — И Транд пошел с нею. Они поднялись по длинному склону холма, выходившему на западный берег острова.
Было ясно и почти безветренно. Только теперь, когда вскоре предстояло расстаться с Боргом, Эллисив поняла, что привязалась к этому острову.
В солнечных лучах мелькали чайки. Вспугнутый кулик-сорока слетел с гнезда и кружил над самой землей с жалобными криками, С куликом-сорокой Эллисив подружилась еще на Сэле, тогда ей казалось, что эта толстенькая птичка с черно-белым оперением, красным клювом и чудными розовыми лапками была как будто здешним придворным шутом.
Они поднялись на вершину холма, которая была усеяна розоватыми цветами, цветов было столько, что приходилось наступать на них.
