Николай Дмитриев - Обязан выжить
— Что, неужто и ключ передать успели? — заволновался начальник.
— Ясное дело! — подтвердил капитан.
— А квартира-то чья?
— Чья?!.. — капитан привстал, навис над столом и, дыша водочным перегаром прямо в лицо начальнику, четко, по слогам, произнес: — Цве-точ-ни-цы!
— Цветочницы?..
Переспрашивая, начальник даже побледнел от неожиданности. Только теперь ему стала понятна взбудораженность капитана, и он, изо всех сил сдерживая себя, попробовал возразить:
— Не может быть… Там же явка оуновская. Месяц под контролем держим! А это точно?
— Точней некуда! Сам видел. Явка там с улицы, в лавке цветочницы. А тут — прямо в квартиру. Как к себе! И со двора.
— Неужто он резидент? — начальник откинулся на спинку стула.
— Точно!
— Да… — начальник положил кулаки на стол. — Дорого бы я дал, чтобы знать, о чем они там сейчас воркуют…
* * *Суровый начальник не мог знать, что именно в этот момент в полутьме жилья господствовала тишина, сквозь плотно зашторенные окна едва слышно долетал городской шум, а над широкой кроватью, покрытой льняной простынею, светилась слабенькая электрическая лампа в голубом абажуре.
Ее света было слишком мало для всей комнаты, и потому мебель лишь частично просматривалась в полутьме, а романтический сумрак скрадывал все остальное. На постели, тесно прижимаясь друг к другу, лежали дядя Викентий и женщина, которая так недавно металась в ванной, а ее смятый халат был брошен на спинку кресла и мягкими складками свисал до самого пола.
Время от времени женщина поднимала руку, касалась пальцами лица дядя Викентия, и тогда он начинал ласкать ее раскинутые по подушке густые темные волосы…
— А ты знаешь… — опершись на локоть, женщина приподнялась. — Тот замок в дверях дважды ломался.
— Правильно, — дядя Викентий осторожно собрал ее волосы в тугой жгут. — Я сам дважды регистрировал в ЗАГСе свой брак…
— Так в тебе було дви жинки… — внешне безразлично констатировала женщина и после короткой паузы поинтересовалась: — И де ж воны?
— Не знаю…
— А зачем ты тоди оженывся аж двичи?
— Просто я так два раза менял свой паспорт…
— Янчику, тоби що, треба було ховатысь?
— Звычайно… — твердо, с русским произношением, но первый раз по-украински ответил дядя Викентий.
Женщина рывком села на постели и, закинув руки, начала собирать волосы в узел. Дядя Викентий провел рукой по ее голой спине и неожиданно властным движением повернул женщину к себе.
— Господи… — Женщина попробовала прикрыть ладонью длинную морщину, протянувшуюся от грудей до шеи и попросила: — Ну не дывысь на мене… Будь ласка…
— Не дывысь… — повторил за нею дядя Викентий и как-то мечтательно добавил: — Все как тогда…
— А ты все памятаешь, Янчику? — женщина нако нец-то скрепила волосы и наклонилась к дяде Викентию. — Все-все?
— Конечно. Даже то, что твой поезд прибыл в Вену в 11.42 по среднеевропейскому времени.
— А ты встречал меня с букетом цветов и познакомился на пари… — женщина зажмурилась, и было совершенно ясно, что сейчас она вовсе не здесь, а семнадцатилетней девчонкой снова там, на венском вокзале…
Потом она мотнула головой так, что скрепленный на живую нитку узел не удержал снова распустившиеся волосы, и, словно сбросив наваждение, спросила:
— А когда ты тоди приехал до Видня?
— Того ж дня. Берлинским. В 11.10…
— Що? Всього на пивгодыны ранише?
— Саме так…
— А как же пари? Друзья-студенты?
— Не было пари, не было студентов…
— Як же не було? — усмехнулась женщина. — Я их сама бачила, да ты и привитався з ними…
— Ничего удивительного, — дядя Викентий счастливо засмеялся. — Просто я очень захотел с тобой познакомиться и все выдумал…
— Но студенты ж булы, я памятаю, — возразила женщина.
— Да там стояли какие-то, и я помахал им, а они ответили, вот и все. Так что, милая ты моя, не было ни пари, ни друзей-студентов…
— А хто ж тоди був?
— Полковник Черкизов… — с какой-то удивительно мягкой интонацией ответил дядя Викентий и с ласковой усмешкой закончил: — А потом уже ты.
— Значит, саме через це мы разом тикали з Видня?
— Да из-за этого… За мной же гналась австрийская контрразведка, — дядя Викентий вздохнул и замолчал, словно погрузившись в воспоминая.
Женщина тоже некоторое время лежала молча, потом как-то тихо, раздумчиво заговорила:
— Слушая, Янчику… Я все думаю, кто ты… У Видни ты був студент, и я звала тебе Янчик Тешевский, потим в дорози ты перетворывся на графа Мацея Сеньковского, а за Дунаем стал взагали як якийсь хлоп, ще й мене змусив первдягнутысь…
— Я помню, — перебил ее дядя Викентий, — особенно то, как когда мы добрались до Львова, твой гимназический друг, Юрко Грицишин, хотел сдать меня жандармам.
— Це неправда! — с жаром возразила женщина. — Я тоди з ним була, и мы бачилы, як ты вскочив до трамвая и втик. И до речи, я тоби ще не пробачила…
— Что именно? — усмехнулся дядя Викентий.
— А ты що, забув, що накоив, колы зъявывся до ме не у форми росссийского офицера? Саме як Львив взяло царске вийсько…
— И ничего я не наделал. Вот обещал тебе, что вернусь, и вернулся.
— Вернулся… — с томной интонацией повторила женщина, прижалась к дядя Викентию и прошептала ему в ухо: — А про коштовности яки тыцьнув мени, наче якийсь хвойде, ты забув? Я так була обра жена…
Дядя Викентий освободился из объятий, сполз с кровати, встал на колени и совершенно серьезно, с ноткой раскаяния, сказал:
— Ты прости меня… Я и правда тогда не подумал. Просто боялся, что с войны не приду…
— Ох, Янчику, дурнику ты мий! Я тоби давным-давно усе пробачила…
— Правда? — дядя Викентий сел на кровать и тихо сказал: — По-настоящему я Вика Иртеньев, а по документам Артемьев Викентий Георгиевич. Понимаешь, познакомился как-то с женщиной, а у нее фамилия эта, и простая, и похожая. Ну, я и уговорил ее расписаться, чтоб паспорт сменить.
— Розумию, — женщина вздохнула. — А я от як была, так и осталась, Тереза Мацив…
— Что так?
— Не сложилось… — странно-отчужденным голосом сказал Тереза и, сразу уйдя в себя, как бы отдалилась от дяди Викентия.
В комнате опять воцарилась тишина, нарушаемая только едва различимым шумом городской улицы. Так продолжалось довольно долго, и вдруг женщина тихо, едва слышно позвала:
— Янчику…
— Я Вика, милая ты моя… — поправил ее дядя Викентий.
Он приподнялся на постели и, глядя в задумчивое лицо женщины, начал осторожно гладить ее волосы.
