Владимир Буртовой - Щит земли русской
Становище князя Сурбара было неподалеку от кручи Днепра, прикрытое со стороны степи двумя глубокими оврагами, а ровная часть степи между вершинами оврагов перерезана рвом в три человеческих роста, за рвом вал и острозубый частокол из новых стволов высоких хвойных деревьев.
— Чтобы печенеги не напали изгоном, — пояснил Стар, когда по его просьбе с той стороны рва опустили шаткий мост — проехать по нему мог только один всадник.
В центре становища красовался пестрый шатер, возле шатра усатые воины с копьями — личная стража Сурбара, рядом несколько десятков лоснящихся выхоленных коней под седлами, внутри шатра слышен громкий говор, порой переходящий в смех.
— Я говорил уже — у князя Сурбара гости, теперь время обеда, вот они и говорят так громко, даже сомы под берегом Днепра слышат, — пошутил Стар. Они слезли с коней за два десятка шагов до шатра. — Пойдем, Могута, князь Сурбар примет тебя даже во время обеда, когда узнает, кем ты послан к нему.
Старейшина бродников не долго говорил со стражами, их пропустили, и Могута увидел на просторной синего бархата подушке сидящего князя торков. С первого же взгляда он понял, что перед ним истинный сын степи, прирожденный воин: высок ростом, под накинутым на плечи шелковым светло-розовым халатом легко угадывалось сильное и ловкое тело, движения рук резки, но не суетливы. От прямого носа вниз свисали черные, слегка тронутые сединой усы, черные глаза остановились на Могуте, взгляд князя пробежал по русичу с головы до ног, задержался на пыльных черевьях. Когда заговорил, то голос у Сурбара оказался резковатым, привыкшим подавать ратные команды. Стар тут же переводил слова торкского князя:
— Кто ты, русич, и зачем пришел к нам?
Прежде слов Могута поклонился князю поясным поклоном, снял с пальца и протянул перстень киевского князя. Сурбар согнал с худощавого лица печать суровости, взгляд его смягчился.
— Что хотел сказать мне киевский князь Владимир? — почти ласково поинтересовался Сурбар, возвращая Могуте перстень.
— Князь Владимир днями возвратился в свой город Киев — При этих словах, переведенных Старом, торкские князья оживились, негромко переговорили между собой. «Должно, натерпелись страха от близости печенежского войска, в радость им добрая весть из Киева», — отметил про себя Могута и сказал о том, что хотел передать князь Владимир через своего посланца Первушу. Правду о том, что истинный гонец погиб, говорить не решился — а вдруг засомневается торкский князь в искренности его слов, заподозрит в умышленном побитии того посланца и в его, Могуты, сговоре с печенежским каганом Тимарем? Ведь и поныне в печенежском стане обитают недруги князя Владимира, бывшие некогда в слугах убитого князя Ярополка. И сидел тот Ярополк недалече отсюда, все в той же Родне, осажденный войском князя Владимира.
Узнав о просьбе князя Владимира перейти становищем к Родне и там соединиться с ратниками воеводы Нетия, чтобы вместе ждать скорого теперь прихода сотника Сбыслава с войском, торкские князья совещались недолго, а когда умолкли, князь Сурбар объявил Могуте:
— Возвращайся в Кыюв и скажи князю Владимиру, что завтра же все мы, торкские князья, со своими людьми выступаем к Родне. Наши воины, числом до четырех тысяч, встанут рядом с воинами князя Владимира. Да будет вечно мир между нами!
«Как славно вышло!» — порадовался Могута, чувствуя огромное в душе облегчение: не зря погиб Первуша, не зря остался лежать в том суходоле под кустом орешника его молодой сын, не зря и он рисковал жизнью — с приходом под Родню торкского войска, присмиреют находники, начнут за спину себе поглядывать!
Могута сколь мог вежливо поклонился Сурбару, сказал и о втором поручении киевского князя.
— Просил тебя, о достойный князь Сурбар, князь Владимир послать со мной до князя Мстислава добрую конную заставу, чтоб исполчился тмутараканский князь и ударил бы на печенежские вежи всей своей ратной силой. Узнав об этом, Тимарь не посмеет более сидеть под Белгородом, поспешит к себе свои дома спасать!
Князь Сурбар сдвинул густые брови, опустил глаза на ковер, где по зеленому полю словно небрежной рукой были разбросаны яркие красные цветы, помолчал. Могута замер, ожидая решения торкского властелина. В шатре стало так тихо, что было слышно, как негромко переговариваются стражи в десяти шагах от жилища князя Сурбара. Но вот князь вскинул голову, улыбнулся сдержанно, хлопнул себя по коленям.
— Хорошо, гонец! Завтра поутру вы вместе с полусотней храбрых воинов Стара, — и князь Сурбар взглядом указал на старейшину бродников, — отправитесь в далекую дорогу… И да хранит вас бог неба, которому вы теперь поклоняетесь! Идите в стан, кормитесь и собирайтесь добротно — дорога не близкая, всякое может случиться, потому, Стар, возьми обязательно поводных коней.
Могута и Стар поклонились князю Сурбару, прочим князьям и вышли из шатра. Когда отошли шагов на пятьдесят, Стар обнял белгородца за плечи, сказал весело, но и как-то сурово:
— Вот и выпал нам случай, брат Могута, послужить не только своим князьям, но и всей земле Русской! Не каждому удается такое свершить! Только бы счастливо миновать нам печенежские заставы в степи… Но мои воины не раз ходили этими тропами, должны пройти и на этот раз!
— Должны пройти, брат Стар! — отозвался Могута, а сам повернул голову в полуночную сторону, подумал — «Успеет ли помощь прийти моим друзьям и брату Антипу в Белгород? Не будет ли уже поздно? Только бы успеть домчаться до князя Мстислава. Сказывают, он воин смелый, не устрашится печенежской силы. О бог неба, помоги измученным белгородцам…» — Могута неожиданно для себя перекрестился, как велит новая вера, и с мольбой в глазах поднял взор к голубому неохватному небосводу…
Повелел князь держаться
Ты уймись, уймись, моя же кровь горячая,
Не ходи-ка ся боле, не пустись у меня,
Не в баловстве эти раночки получил я,
Получил раны — за всю страну свою стоял,
За страну же свою стоял, за Россиюшку.
Былина «Про богатыря Сохматия Сохматьевича»На костлявых ногах шатаясь, хмурый и голодный, вставал над Белгородом новый день. Солнце от обиды глаза закрыло серыми тучами и землю освещало нехотя, без теней. Не рады были люди новому дню: просыпалось солнце, и дети рты открывали, просили есть.
Воевода Радко поднял глаза к хмурому небу — к дождю такое небо! — ладонью прикрыл лицо: пыль снова влетела из-за южной стены города, горькая, дымом пропахшая пыль. Ископытили печенежские кони степь вокруг Белгорода, оттого и дышать трудно при южном ветре. Воевода шел к кузнецу Михайло с нерадостной вестью, а когда проходил мимо крепкого двора Самсона, вспомнил растерянное, испуганное лицо посадника. Нынче чуть свет прибежал Самсон и рассказал, что минувшей ночью кто-то дубьем побил его сторожевых псов на подворье. Видел посадник, на шум выскочив, как чьи-то лихие тени метнулись через высокий забор, а чьи — не разглядел.
