Жирандоль - Йана Бориз
– Ой! – Глашка смотрела круглыми жалостливыми глазами. Стекло безнадежно треснуло и грозило вот-вот ввалиться в класс.
– Я… я помогу, – очнулась Инесса.
– Нет, тут не поможешь, – вмешалась учительница, – мы заклеим бумагой, и окно продержится… до лета… может быть.
– Ой! – Глашка смотрела не на окно, а на хлеб под ногами.
– Ты… окно спасла, ты молодец. – У Инессы опасно заблестели глаза, в горле запершило от подкравшихся рыданий.
Так часто случалось с ней от испуга или огорчения, старый доктор – бабушкин приятель – говорил, что это следы пережитого потрясения, это страх, горечь, что надо не скрывать всю эту мерзость, а плакать, выливать наружу гнет и тоску. Но реветь при всех она не умела и боялась, поэтому ком в горле только твердел, коксовался и бугрился шипами, не находя выхода.
– Ты подбери хлеб-то, это ничего. Моя мамка говорит, что от грязи еще никто не умирал. – Глашка неумело погладила ее по плечу, не отводя взгляда от кусочков, поблескивавших прозрачным малиновым.
– Как это не умирал? – У Инессы от удивления даже высохли слезы. – А холера, дизентерия, тиф, желтуха? Это же все болезни от грязи.
– Ну, ты все равно скушай, вот какая худющая. – Они стояли рядом, плечом к плечу. Глашка была даже худее Инессы; широкие крестьянские кости торчали из рукавов, обтянутые серой кожей, а вылинявшее платье болталось, как на жердине. Инесса подняла свой завтрак, печально посмотрела на налипшие песчинки.
– Н-нет. Извини, я не могу.
– Ну хочешь, я съем? А тебе свой сухарь отдам? С солью, м-м-м… – Глаша закатила глаза, изображая экстаз, непременно воспоследующий от вкушения сухарика.
– Merci, я не голодна. – Графская дочь привычно присела, но тут же спохватилась, закашлялась, в горле снова засвербило.
– Да ладно! Ты чего? Вот, держи. – Глашка схватила свою холщовую сумку, вытряхнула содержимое на стол: среди обломанных карандашей чернела горбушка.
– Нет, спасибо. Правда, я не хочу. – Инесса улыбнулась, голод и в самом деле отступил. Она протянула подружке оба хлебца, стыдливо пытаясь отвернуть их испачканные лица.
– Ну как знаешь, царевна. – Крупная шершавая рука с опаской взяла первый кусок, второпях подула, будто это могло убрать грязь, и осторожно надкусила: – М-м-м, какая вкуснятина! Никогда в жизни не пробовала такого.
– Врешь, – засомневалась Инесса.
– Вот те корень! У нас в доме только сахарные головы бывают… бывали раньше. А это… это же песня про любовь!
Обе девчонки засмеялись от несуразного сравнения.
– На, и второй жуй, раз вкусно тебе.
Да, Инесса не смогла научиться есть с пола, не обращать внимания на слова-калеки, летевшие с соседних парт, на сопли, утираемые сальным рукавом или вовсе пальцами. Бабушка требовала забыть французский, спрятала на антресоли книги на иностранных языках. Требовательный призыв «говори по-русски» стал девизом дома, над чем они с дедом часто смеялись. А сама иногда беззастенчиво роняла:
– Сette femme me rend fou[37], – про приходящую молочницу, или: – Il n'y a pas de bonne fête sans lendemain[38], – про деда с его склонностью к недобродившей бражке, или: – Ami de tous, ami de personne[39], – про власть.
Самая тяжелая работа происходила в одиночестве: Инесса упорно и старательно забывала свое прошлое, ласковый голос отца, теплые губы матери, подарки под рождественской елкой, катания в санях по набережной и блестящие золочеными обрезами шеренги книг. Она забывала, как надо выбирать блюда за обедом, как снимать шляпку с лентами, как одеваться на прогулку, а как – в гости. И как раскладывать приборы за столом тоже почти забыла, все равно их недоставало всем приглашенным на свадьбу в советское общежитие. Ладно, одному достанется ложка, а другому – вилка, не страшно.
С тарелками дела обстояли еще хуже: побитые, облупленные, жестяные, деревянные и глиняные. Чего только не натащили сердобольные девчонки из нескончаемых запасников! Кажется, скажи им найти слона, они и тут не растеряются. Удивительный все-таки русский народ: его бьют, ломают через колено все кому не лень, а из глаз не пропадает доверчивое счастье, как будто детство никогда не закончится, будет приносить подарки и подкладывать под тощую, набитую пустой соломой подушку.
Бабушка скончалась, когда Инессе исполнилось восемнадцать, а Агнессе шесть. Дед пережил ее на полгода. Из прислуги к тому времени уже никого не осталось, поэтому две тщедушные мадемуазельки с возмутительно хорошими манерами вернулись с кладбища в опустевший деревянный дом, разложили по скрипучим шкафам стариковский скарб и пошли пешком в Петроград – город, которого на новых картах уже не встречалось: его место занял Ленинград. Перед тем как запереть калитку, они напоследок обнялись под старой вишней. Назойливое лето заползало гнусом за шиворот, норовило пролезть под веко, чтобы вылиться слезами вперемешку с непрожитым горем. Свежий лесной аромат не справлялся с застрявшим в носу запахом ладана и сладковатым душком мертвечины. Плохо, все ужасно плохо и беспросветно. Надо заботиться о сестренке, о себе, строить будущее в стране равных возможностей и необжитых прелестей. Но как? Остался позади Федоров посад со стройными теремами в тесьме резных ставен, с тихими улочками, где кошки требовательно ластились к детворе, а заборы устало обвисали под гирляндами хмеля. Впереди могучий город – колыбель революции. Там, на берегу несерьезной Мойки до сих пор стоял их отчий дом, где мама и папа целовали Инессу в натертые докрасна морозом щеки и без умолку смеялись, там раньше жило счастье, а теперь какой-то железнодорожный комитет. Попутная телега довезла до станции, лошадь печально вздохнула на перроне и этим то ли всхлипом, то ли всхрапом захлопнула увлекательную книжку приключений про детство. Вонючий вагон с пьяными матросами открыл обложку нового романа: без картинок и без смеха, зато про любовь.
Ленинград приветливо встретил сирот щегольскими нарядами советских и нэповских жен, визгливой музыкой из окон ресторанов, вежливыми извозчиками. В лавках снова громоздились полчища товаров, как будто совсем недавно не гуляли по ним голод под руку с разрухой. Что ж, значит, жизнь возвращалась в благополучную колею, можно и нужно становиться самостоятельными, независимыми, счастливыми. Молодость – отличное обезболивающее. Инесса проходила мимо знакомых домов, доверчиво заглядывая в когда-то дружественные окна: не выглянут ли невзначай родные лица старых владельцев. Но нет, за занавесками копошились чужие тени, иногда курил в форточку хмурый советский офицер или его расхристанная жена вывешивала чиненое белье сушиться над парадным.
Инесса шла вдоль набережной и вспоминала, как они с маменькой считали дома, придумывали им прозвища.
