Багдан Сушинский - Путь воина
Вот и сейчас, задумываясь над тем, догадается ли коронный гетман Потоцкий двинуть свои войска на юг в поисках корпуса сына, Хмельницкий сказал себе: «Вряд ли. Если бы польский маршал верно оценивал соотношение сил, то сразу же двинул бы против меня все свои войска. И конечно же разгромил бы, развеял повстанцев. Но опытный командующий отсиживается в Черкассах, посылая в поход своего юного отпрыска, самонадеянно умудрившегося уже в первые дни отойти от берега Днепра в степь, потеряв всякую связь с полком Барабаша и не имея почти никаких сведений о противнике. Перед сильно укрепленным лагерем казаков генерал Стефан предстал с таким удивлением, словно перед снизошедшей Богородицей».
— Чего ждем, гетман?! Пора взять этот лагерь и идти дальше! — галопировал по склону холма Максим Кривонос, объявленный вчера «первым полковником» освободительной армии, правой рукой гетмана. Казаки реестра, успевшие привыкнуть к европейским чинам, даже стали называть его после этого генералом. — Если упустим время, коронный гетман получит подкрепление из Польши и соберет дворянское ополчение со всей Украины.
— Лагерь-то мы можем взять хоть сегодня. Но только идти на ставку коронного нам уже будет не с кем, — холодно процедил Хмельницкий, удивляясь, что Кривонос так и не понял его замысла. — Нам не лагерь нужен, генерал. Нам нужна победа. Первая, решительная, такая, чтобы о ней узнали в Черкассах, Каменце, Варшаве… Но после которой мы остались бы не только со славой, но и с армией.
Хмельницкий не хуже польских генералов помнил, что никогда раньше ни запорожские казаки, ни отряды повстанцев польские лагеря первыми не атаковали. Встретившись с коронным войском, они наспех создавали табор из повозок и пытались устоять. Во что бы то ни стало — устоять. Против мощной артиллерии, против нескольких тысяч закованных в сталь крылатых гусар, против подкрепленных клиньями могучих наемников польских пехотинцев-кирасир. Но устоять, как правило, не удавалось.
— Прибыло полторы сотни повстанцев из-под Умани! — еще издали доложил Ганжа, появляясь из леска во главе десятка своих сорвиголов-телохранителей. Половина из них — без коней и без оружия.
— Быстро вооружи и проведи их мимо польского лагеря, при этом устрой бурную встречу пополнения. Но его должно быть как минимум три сотни. И все на конях. Ты понял меня?
— Понял, гетман! — заржал Ганжа, заглушив ржание собственного коня.
О, этот любил поиграть на нервах и поляков, и своих. Все эти дни Ганжа так и искал смерти, чуть ли не каждые два часа появляясь со своими телохранителями у польского лагеря и вызывая польских офицеров на поединок. Но полякам сейчас не до поединков. Лагерь оцеплен. Казаки держатся на таком расстоянии, что палить из орудий бессмысленно. Делать крупные вылазки — тем более. Казаки и татары только и ждут, когда можно будет с тыла ворваться в плохо защищенный лагерь.
— Ты, Кривонос, следи за тем, чтобы поляки не знали ни минуты передышки. Терзай лагерь то на одном, то на другом участке. Атаковать вроде бы готовится весь твой полк, а к валам подходит всего лишь сотня, да и то рассредоточенно. Пусть поляки выползают на валы, пусть тратят ядра и заряды. И ни минуты покоя по ночам. Будить ядрами и криками «Алла! Алла!», имитируя атаку татарской конницы. Они это «любят».
— Еще и по ночам?! — возмутился Кривонос. — Так сколько же ночей нам придется куковать здесь? Прикажи сейчас — и через два часа я ворвусь в лагерь. Драгуны капитана поддержат меня, — кивнул в сторону Рунштадта.
— Драгуны поддержат гетмана, — мрачно охладил его умудренный интригами капитан.
— В лагере ты действительно побываешь, — неожиданно молвил Хмельницкий, заставив обоих удивленно уставиться на него. — Бери с собой полковника Крису, великого нашего дипломата и знатока придворных этикетов, и отправляйся на переговоры к Потоцкому [22].
От возмущения Кривонос привстал в стременах и почему-то потянулся к эфесу сабли. Он терпеть не мог дипломатии. Какие бы то ни было переговоры с поляками он считал ненужными и унизительными.
— Но они не сдадутся, гетман. — Побагровело его смуглое худощавое лицо. — Они же еще не сошли с ума, чтобы вот так выйти и сдаться. — Нервно засовывал в уголок рта длинный, отвисший ус. При этом на лице его вырисовывалась гримаса такого старания, словно действительно пытался проглотить этот ус.
— А нам и не нужно, чтобы они сдавались.
— Что же тогда?
— Важно, что мы предложили им избежать кровопролития. И чтобы об этом узнали сотни реестровых казаков и украинцев-драгун, которые еще остаются в лагере, узнали в Варшаве. Не мы напали на поляков, сами поляки пришли громить нас. Не войны мы жаждем, а мира, желая при этом служить польскому королю. Заодно поближе присмотрись к устройству их лагеря, определи, с какой стороны к нему лучше подступаться.
Прежде чем подчиниться приказу, Кривонос с тоской и разочарованием взглянул в сторону польского лагеря.
— А ведь там всего лишь полторы тысячи спешенных гусар. А спешенные — они не вояки.
— Спешить-то мы их спешили. Теперь подождем, когда начнут поедать своих лошадей.
38
Открыв глаза, Гяур вдруг увидел перед собой отсвечивающее белизной оголенное женское тело.
Так и не поняв: проснулся он или еще не уснул, князь всмотрелся в приблизившийся к нему изгиб бедра, поднял взгляд на освещенную луной грудь, но рассмотреть лица так и не смог, оно оставалось скрытым в полуночном сумраке.
— Графиня… вы? — несмело, полусонно пробормотал он, мысленно возродив в своем воображении охваченный золотом волос, прекрасный лик Дианы де Ляфер.
Гяур остановился в доме того же торговца, у которого останавливался еще до французского похода, — тот же мезонин, та же скромная комната, та же лестница, ведущая прямо из сада… Воспоминания, которые дарила ему эта далеко не генеральская и не княжеская обитель, были куда дороже комфорта лучших городских гостиниц или тех трех комнат, что готов был отвести ему в своем доме комендант крепости.
— Вы спокойно могли бы назвать меня и княгиней, если бы первой здесь побывала я, а не графиня-француженка. И п? усть кто-нибудь скажет, что мое тело недостойно титулов, полученных цыганкой Властой, на которых гадают сегодня словно на картах обе графини — француженка и полька.
— Ты, что ли, Руфина? — помотал головой, пытаясь избавиться от ночного наваждения.
— Если бы я не пришла к вам, то все равно приснилась бы. И не врите, что во сне брать меня было бы приятнее, чем когда я перед вами, вот так, вся…
