Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов
– Много вам обязан, полковник, за ваше участие. Я вижу в этом вашу доброту и всегдашнюю готовность одолжать; но позвольте покорнейше просить вас доложить генералу, что с истинным прискорбием слышу об его невыгодном заключении обо мне, и льщу себя надеждою, что его порицание не будет иметь больших последствий, чем прежнее распоряжение; впрочем, в короткое время я сам оправдаюсь перед его превосходительством.
– Стоит ли об этом говорить? Вот, не знаю как быть с Грушницким! Мне приказано его выпроводить отсюда за сто верст с казаком или жандармом, а этот нахал не едет, уверяя, что у него нет ни копейки денег, да как будто требует их! Не знаю, как сделать? – Подумав немного, полковник прибавил: – Если он вам проиграл, нельзя ли вам в виде ссуды дать ему сколько-нибудь на дорогу?
– Сейчас дам ответ, полковник. Позвольте мне только выйти спросить у брата, есть ли у него достаточно денег, и тогда, хоть я ничего не выиграл у Грушницкого, вручу вам сколько будет возможно.
– Сделайте одолжение, Александр Петрович! Вы меня выведете из большого затруднения.
Капитан вышел спросить у брата, сколько проиграл ему Грушницкий. Николаша не помнил, наверное, но казалось ему, что около пятисот рублей. Александр пошел в свою комнату, отсчитал эту сумму и отдал ее коменданту, который, обрадовавшись, поехал выпроваживать адъютанта.
Коляска Пустогородовых была уже запряжена, когда плац-адъютант, по приказанию коменданта, приехал к Александру с распискою от Грушницкого в полученных деньгах. При ней было запечатанное письмо, в котором адъютант благодарил капитана и писал, что если брат его откажется выплатить это, в таком случае он сам, когда будет при деньгах, возвратит их. Он прибавлял, что надеется – Николай Петрович помнит, как накануне у него, Грушницкого, шла карта от двухсот червонцев, которая легла плие и, следственно, по правилам игры, имела половину своего куша.
Александр показал брату записку и, отозвав в сторону, спросил, что это значило.
– Вздор! – отвечал Николаша. – Я позволил ему играть в карты с условием, что я беру плие, как в качаловском штосе.
Александр, получив расписку, написал на ней, что почитает ее вовсе не нужною и возвращает назад, надеясь и без этого иметь свои деньги от Грушницкого впоследствии времени.
Плац-адъютант отправился с нею обратно.
– Охота тебе, Александр, давать деньги подобным людям! – сказал Николаша. – Теперь Грушницкий будет везде рассказывать, что вызывал тебя стреляться, а ты струсил и, желая скорее избавиться от него, снабдил даже суммою на дорогу. Я давно знаю этого молодца!
– Пускай говорит, что хочет! Кто меня знает, тот не поверит. От клеветы ничем не предостережешься! Впрочем, Грушницких много на свете. А тебе что за мысль была играть с ним и делать такие условия?
– Я думал от него отделаться.
– Что же, отделался? Нет, эти люди истинная язва! От них ничем не отвяжешься; у них нет ни стыда, ни совести. Впрочем, им терять нечего! Отвратительные творения!
Пустогородовы сели в коляску. Ямщик ударил кнутом. Пыль взвилась столбом на улице.
III
Кавказские минеральные воды
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой,
Кто жертва чести боевой,
Кто почечуя, кто Киприды…
А. Пушкин. Евгений Онегин
В первой половине мая братья Пустогородовы подъезжали к Пятигорску. Они оставили уже влево Горячинскую станицу, лежащую в полуторе версте от горячих серных ключей.
– Да где же Пятигорск? – спрашивал с нетерпением меньшой брат у старшего.
– А вот, сейчас въедем, – отвечал последний. И коляска катилась уже по слободке, между двумя рядами разновидных домов.
– Верно, это городское предместье! – сказал Николаша.
– Нет, это часть самого города, известная под именем Слободки; здесь поселены женатые солдаты, нарочно, чтобы посетители имели более наемных квартир.
– Что за город! Нет заставы, ни острога, ни кабака! Все какие-то лачуги, одна другой хуже.
Группы солдаток и девчонок сидели у ворот, крича проезжим:
– Господа, здесь порожняя квартира, не угодно ли остановиться?
– Откуда набрали таких уродов? – возразил меньшой Пустогородов. – Ни одного порядочного женского личика!
– Жены солдатские привозятся сюда из России к мужьям.
– Бедные мужья!.. Небось красавица не явится к мужу, ей и без него хорошо.
Наши путешественники поравнялись с домом доктора Конради [113], перед которым зеленел миловидный сад; повернули за гору, и взору их открылись красивые дома, каменные здания, бульвары, купальни, беседки, сады, стлавшиеся по скату возвышенности, этого подножия горе Машук [114], которая поднимается грозным исполином над Пятигорском.
Коляска остановилась у ресторации: огромное, каменное и самое неудобное для помещения строение. В бельэтаже находится трактир: довольно пространные комнаты служат в будни столовою и сборищем для картежных игроков; в праздники тут даются балы, на которые всякий имеет вход, заплатив за билет; комнаты две остаются для приезжих постояльцев. И здесь хозяйничает наш старый знакомый, Неотаки. В верхнем этаже отдаются внаем номера не более как на пять дней: посетители должны быть весьма признательны за краткость срока, потому что эти покои, несмотря на дороговизну, чрезвычайно неудобны и в летнее время несносны своею духотой. Тут остановились, временно, братья Пустогородовы.
Первою заботой Александра было отыскать дом для родителей. Ему не нравилась главная часть города, около бульвара, которую обыкновенно предпочитают столичные посетители, любящие шум и рассеяние; он знал все невыгоды ее: в знойное время там нестерпимый жар от соседних раскаляющихся скал; всегда удушливый запах серы веет с горячих источников, и вдобавок вечная пыль с мостовой проникает во внутренность домов. Поэтому он избрал квартиру на конце города, окнами на Машук: чистый воздух полей, свежая зелень, – тишина и уединение места пленили его. При доме был флигель, в котором хотели поместиться оба брата, чтобы не стеснять стариков. В Пятигорске квартиры хоть и чисты, но вообще довольно тесны и скудно меблированы. В эту пору года хозяева обыкновенно дорожатся, в надежде на большой съезд; но позднее, в июле месяце, если посетителей мало, они уступают за полцены.
Николаша был здоров. Александр два раза в день ездил в Александро-Николаевские ванны погружать свою раненую руку, без чего нельзя было возвратить ей движения: поэтому оба брата не порабощались образу жизни, предписанному
