Ирена Асе - Шпионские игры царя Бориса
Внимательно взглянув Щелкалову в глаза, царь поинтересовался его мнением
— Что скажешь, думный дьяк? Пускать ли посольство польское в Москву?
Царь пристально смотрел на Василия Яковлевича и сожалел о том, что так надолго задержался в империи Габсбургов верный холоп государев Афонька Власьев, и приходится иметь дело со Щелкаловым, к которому у него нет доверия.
Именно потому, что вышел из доверия дьяк, царь к нему и особого уважения не высказывал. Так что Василию Яковлевичу пришлось докладывать стоя. Сообщение о русско-польских отношениях он начал неожиданно:
— Свеи соблюдения условий Тявзинского мира требуют. Того мира, что мы еще не признали. Они русским купцам ездить за границу запрещают. Утверждают, будто даже посольства наши должны только на шведских судах в Данию, Любек, Нидерланды плыть. Об отдаче свеями Нарвы теперь и речи нет. Вот как отблагодарили нас за то, что мы их кавалерию к Нарве пропустили!
— То мне всё ведомо, — недовольно прервал его царь. — Что с поляками делать?
Недовольство царя было вызвано тем, что в словах дьяка Щелкалова ему почудился скрытый упрек: ошибка вышла и в том ты, Борис, виноват.
— Если с поляками замириться, то и шведы, быть может, покладистее станут, — ответил на прямой вопрос дьяк Посольского приказа.
— А не пора ли перед тем, как с поляками переговоры начать, их немного попугать? Объяснить, что ливонское дворянство захочет королем Ливонии не Сигизмунда и не Карла, а принца Густава увидеть?
Пожилой дьяк уже устал стоять, подумал: «Больно гордый Бориска стал. Было время, когда предо мной, в кресле сидящем, сам стоял, а теперь не может даже лавку предложить. Ишь вознесся! Ну ничего, придет время — Гришка Отрепьев тебе крови попортит!»
Дьяку действительно было обидно, что приходится стоять: для очень старого человека это было непросто. И раздражение сказалось на его поведении. Василий Яковлевич сказал с чуть заметной улыбкой:
— Принцем Густавом, полагаю, поляков не запугать. Змею пригрел на Руси неразумный Афонька Власьев.
— Что?!
— Принц просил купца Меллера в Ригу колпак отвезти. Меллер колпак вскрыл, нашел внутри письмо Густава Сигизмунду.
Горделиво стоял Василий Щелкалов перед царем, как победитель стоял. Понимал: после того, что поведал дьяк Посольского приказа, великий государь Иван Васильевич велел бы этого бастарда Густава схватить, да на глазах развратной девки его Катьки в клетку с медведем бросить. Чтобы растерзал его злой Топтыгин! Или приказал бы привязать руки и ноги принца к жерди и зажарить на вертеле, как кабана. Или… Да мало ли — большой затейник был царь Иван, за что Грозным его и прозвали. А Катьку бы отдал стрельцам на забаву, да еще при условии, чтобы униженно благодарила слуг государевых за царскую милость, за то, что по воле великого государя ее не колесовали, а лишь публичной девкой сделали. Заодно царь Иван Васильевич и Власьева бы приказал казнить.
Интересно, что теперь решит царь Борис Годунов? Прикажет принца в Сибирь, с глаз долой отослать? Или медленно действующим ядом отравить? Однако, не орёл, царь Борис, не орел! Ну, что скажешь, Борис Федорович?
Царь вздохнул. Внимательно посмотрел с трона на думного дьяка:
— Вот, что ты государю своему с улыбкой говоришь!
И глянул на него так, как смотрел на провинившихся сам государь Иван Васильевич Грозный. Тут же напряглись, ожидая приказа, дежурные стольники. Не нашелся, что сказать думный дьяк, ибо страх объял его. Теперь уже не только больные ноги тревожили Василия Щелкалова, он ощутил внезапную и очень острую потребность сходить по нужде.
«Я погиб!» — подумал думный дьяк. Поздно вспомнил он — из-за гордыни своей, что, хотя Борис и не так царственно гневлив, как покойный Иван Васильевич, но государь — законный, всероссийским Земским собором избранный. И теперь ждал дьяк, как государь всея Руси покарает его. Сошлет ли в Сибирь, в дикие глухие места? Пострижет в монахи? Или все-таки осмелится казнить?
Пауза затягивалась. Щелкалов думал про себя: «Ну, хоть не молчи. Скажи же что-нибудь!». Любое решение казалось дьяку менее страшным, чем это печальное ожидание.
А Борис Годунов расслабленно сидел на троне и молчал. Знал бы глава Посольского приказа, о чем думал государь в этот момент: «Опять сердце заболело. В очень неподходящий момент. Лекаря что ли кликнуть? Нет, нельзя. Щелкалов — враг, он не должен видеть, насколько я слаб. Не должен. Может, боль пройдет?»
Но дьяк не знал, о чем думал его повелитель. И испытывал все больший страх. Казалось, скоро у него начнут подкашиваться ноги.
Прошло несколько томительных минут. Наконец, государь всея Руси устало произнес:
— Значит, писал письмо королевич Густав своему брату королю Сигизмунду? Что же, понимаю, почему писал — неведомо ему собственное будущее. То, что он так себя повел, моя промашка, надо было раньше принца землями наделить, тогда бы мне верен был. Собирался я о том указ написать, да не успел. А польскому канцлеру Льву Сапеге грамоту, обеспечивающую безопасность, тебе надлежит выдать. Можешь идти!
На негнущихся ногах дьяк Щелкалов вышел из Грановитой палаты и поспешил к ближайшему нужнику…
Только после ухода главы Посольского приказа царь поманил рукой дежурного стольника и, когда тот подошел ближе, повелел позвать находившегося в тот день в Кремле доктора Хильшениуса…
Тогдашнее польское воеводство можно территориально сравнить с областью, которая делилась на районы-староства. — Прим. авторов.
Елизавета родила мужу четверых детей при нескольких неудачных родах. — Прим. авторов.
Глава 19. Шведская наглость
Погожим летним днем Афанасий Власьев наблюдал, как расторопные холопы князя Буйносова-Ростовского помогали разгружать корабли на пристани в Ивангороде. Крепкие грузчики сноровисто катили на берег бочонки с рейнским вином и с добротной селедкой, тащили на спинах мешки с солью, бережно несли на руках пачки писчей бумаги, складывали на берегу итальянское изобретение — пистолеты. Все эти товары Афанасий Иванович закупил в Любеке для нужд царского двора.
Взгляд Власьева упал на крепость Ивангород и он невольно залюбовался ею. Построенная на Девичьей горе напротив Нарвы дедом Ивана Грозного, великим государем Иваном III, крепость казалась неприступной. Стояла она на горе, на месте, где река Нарова делает изгиб, потому с трех сторон была окружена водой. А скорость течения Наровы в этом месте (3 метра в секунду) не давала реке замерзнуть зимой. Крутизна горного склона не давала возможность идти на штурм ни с правого, ни с левого фланга. А на стенах крепости стояли мощные пушки. Именно они в Ливонскую войну открыли по Нарве такой огонь, что горожане предпочли сдаться.
