Алексей Сергеев - Стерегущий
Снаряды, которыми палили «Синонимо» и «Акебоно», плохо рвались. В большинстве они целиком бултыхались в воду и тонули, не разорвавшись. Наоборот, снаряды минных крейсеров, падавшие уже в непосредственной близости от «Стерегущего», рвались легко и быстро не только в воздухе, но и при соприкосновении с водою. Их разрывы давали массу пламени, мелких осколков и особенно газов самого удушливого свойства. Об этих новых, только что изобретенных японцами специально для войны с русскими «шимозах» Шумаров еще ничего не знал.
Первые попадания в «Стерегущего» начались после того, как крейсеры, еще издали отыскав прицел, зашли с правого борта и одновременно открыли огонь крупной артиллерии. Оба корабля очень картинно опоясывались разноцветными вспышками пламени, от темно-коричневых до ярко-желтых, но стреляли крейсеры почти так же плохо, как и миноносцы.
Кудревич, злорадствуя, находил огонь японцев «малодейственным». Он именно так и думал, словно давал оценку стрельбы на офицерских занятиях. Он решил сегодня же донести адмиралу Макарову рапортом о своих наблюдениях. Хотя с каждого миноносца снарядов сыпалось без счета, все первые, как правило, не рвались. Лопались только седьмые или восьмые. Можно было подумать, что в первые выстрелы японцы спихивали негодную заваль на радость своим арсенальным снабженцам. Кроме того, какая же это стрельба, если что ни выстрел, то недолет или перелет! Грохнет — и бултых в воду!
Мичман то и дело вытирал тыловой стороной ладони свое лицо, мокрое от всплесков воды, вспененной неразорвавшимися снарядами.
— Только-то? Одни лишь брызги? Плохо же вы стреляете, господа японцы, — иронически пожимал он плечами.
В эти минуты ему хотелось, чтобы его видел кто-нибудь из друзей детства, игравших с ним в «казаки-разбойники». Ведь с этих самых «казаков» и пошло начало его боевого пути. И сейчас он тоже «морской казак» — страж и защитник достоинства и чести Тихоокеанской эскадры. Да! Хорошо бы вот сейчас вместе с теми, с кем начинал он жить и мечтать, подраться плечом к плечу с настоящими морскими разбойниками, пиратами с флагами восходящего солнца на гафелях… Долговременны и сильны воспоминания детства, и часто в них черпают люди и мужество и надежду!
Пальба с крейсеров усиливалась. Стреляла вся их артиллерия сразу. Такой пальбы Кудревич никогда еще не слышал. Снаряды со страшным визгом и лязгом проносились над «Стерегущим» то по одному, то целой пачкой, как хоровод ведьм. Их разрывы сопровождались тяжелым, зловещим грохотом и сотрясали воздух с такой силой, словно задира-драчун непрерывно толкал мичмана в грудь согнутым локтем.
Воздушной волной Кудревича отбросило в сторону. Сильно ударившись головой и рукой о металлическую сетку ограждения, он вскрикнул от неожиданности и боли, но очень быстро овладел собою. Вспомнилась вдруг борьба с Мюллером: ковер цирковой арены, полное тело борца, страшные усилия, с которыми он клал надменного чемпиона Америки на обе лопатки, ложа с аплодирующими ему женщинами, восхищенная улыбка Горской. Припомнились в один миг все мельчайшие переживания: горделивое сознание молодости и силы, упоение достигнутым превосходством над первоклассным борцом и новое, только что зародившееся, неясное стремление к иным подвигам, к другой, более прочной славе.
Это воспоминание доставило мичману глубокое удовлетворение. Теперь он гордился уже не физической своей силой, а сознанием победы своего духовного «я» — мысли, разума, воли. Открытие в себе способности стоять перед чудовищным, не изведанным еще огнем и не испытывать от этого ни страха, ни малейшей растерянности подняло его в собственных глазах на новую высоту. Перед ним как бы внезапно открылись возможности настоящего подвига, который совершаешь лишь оттого, что прислушиваешься не к голосу инстинкта, а к велениям своей совести; подвига, которого ты искренно хочешь, но вовсе не ради славы, а потому, что его давно уже ждет от тебя все лучшее, бескорыстное, чистое, что сохраняется в твоей душе с детства.
Все эти мысли проскользнули в голове очень быстро. Ныла ушибленная рука. Как-то безотчетно Кудревич подул на то место, где болело сильнее всего. Это была тоже привычка детства. Сейчас она рассмешила его. Улыбаясь, он плотнее запахнул на себе шинель, глубже натянул фуражку и продолжал руководить артиллерией «Стерегущего» с азартом, все увеличивавшимся по мере того, как японцы усиливали интенсивность своего огня.
Убедившись в надлежащем порядке у правого носового орудия, где Майоров стрелял, а Гаврилюк подносил снаряды, мичман побежал к Астахову.
— Промазал, пудель рязанский? — крикнул он, приближаясь к Астахову, который что-то говорил в это время подносчику Игнатову, недоуменно разводившему руками. Матросы вытянулись и стояли перед Кудревичем, переминаясь с ноги на ногу, со сконфуженным видом, точно они совершили какую-то непристойность, о которой следовало молчать.
Только вблизи мичман сообразил: его окрик был напрасен — Астахов еще не стрелял, а только наводил орудие на «Усугомо», выбирая момент для выстрела. Чтобы скрыть смущение, мичман с сосредоточенным видом принялся тщательно проверять прицел. Потом буркнул:
— Правильно, так держать! — Отходя от орудия, замурлыкал: — «…Кто нас венчал, скажи?..» — Под напевный штраусовский мотив он думал, как интересно будет рассказать вечером собравшимся у Сидорских гостям все, что сейчас происходит, и как в особо сильных местах Лелечка патетически будет всплескивать руками от ужаса и весь вечер смотреть на него, как на героя. А вот Гри-Гри, еще ни разу не бывший в серьезном бою, рассказать за столом что-нибудь подобное не сможет.
— Эх, Лелечка, Лелечка! — мечтательно бросил мичман в пространство, поглядывая на воду, где поднимались пенистые завитки и сейчас же пропадали в волнах. — Как мало прожито, как много пережито!.. Ведь не мне, а вам захотелось, чтобы поток обыденщины отшвырнул нас в разные стороны. Но разве он отбросил нас уж так далеко? Можно и окликнуть друг друга.
Ушибленная рука, напоминая о себе, заныла. Мичман нервно дернул пуговицу шинели.
«Можно! Но стоит ли?.. Нет! — Эта девушка решительно не господствовала больше над его жизнью. — Пусть лучше поручик Алгасов вьет с этой горлинкой свое гнездышко. У мичмана русского флота Кудревича в жизни другие цели».
Он перестал додумывать до конца свои претензии к Лелечке и Гри-Гри и, круто повернувшись на каблуках, снова поспешил к орудию Астахова. Уперев руки в бока, насмешливо бросил:
— Молчим? Все молчим? Так и домолчимся до царствия небесного?
Астахов смущенно улыбался. Он понимал, что мичман сердится больше для порядка и винит, в сущности, не его, Астахова, а неудачи первых выстрелов «Стерегущего». Всякому, конечно, обидно, когда снарядами рыб кормят.
